А дальше – хаос, чаще всего кровавый, все против всех, нам разрешили быть скотами, нас оправдали за всё заранее. И, когда хаос осточертевает всем и каждому, и вопль стоит над потрясённой землёй, и становится невозможно жить, невозможно хоть кому-то верить, хоть кого-то любить, раз за разом выводят растерзанных людей из ада те, кто по наивности умеют напомнить: человек – прекрасен, честен, добр, звучит гордо, поступками так близок к ангелам…

Надо только чуть-чуть напрячься.

Но когда они пробивают очередную стену своими давно уж и так израненными, исколоченными лбами, в открывшуюся новую жилплощадь проворней всех ныряют всё те же апологеты честной и горькой правды и, шустро обживая открывшееся пространство, начинают старую песню: выше лба уши не растут, человека не переделаешь…

А зачем его переделывать? В нём всё и так предусмотрено.

Надо только найти и показать ему, чего ради стоит не быть скотиной, – и он сам примется переделывать себя ежедневно, да ещё и станет от этого счастлив.

Умные люди любят повторять, что благими намерениями вымощена дорога в ад. Этой фразой удобно осаживать любого, кто хочет что-то поправить, улучшить, защитить. И совсем забыт простенький факт, что отсутствием благих намерений не вымостишь дорогу не то что к раю, но даже к урожаю…

Запыхавшиеся, возбуждённые, щёки пунцовые, рты до ушей, из кучи малы скачущих в странном нынешнем танце выпали Серёжка и Надежда и, держась за руки, вернулись к столу, где мрачно и гордо восседал я весь в мыслях о роде людском, наедине с объедками и недопитым.

Надя упала на стул рядом со мной, от неё веяло жаром. Молодым разгорячённым телом. Радостью невозбранно дурачиться что есть сил. Серёжка сказал:

– Ну, тогда оставляю тебя под надёжной защитой.

– Ага, – энергично кивнула она, ещё чуть задыхаясь; её грудь под тонкой тканью вздымалась часто и без утайки.

И что ей, в самом деле, таиться? Девушка просто дышит.

А он торопливо зашагал обратно, где смешавшиеся пары принялись строить какой-то сложный многослойный круг.

– Это что они там затевают? – спросил я.

– Сиртаки, – небрежно ответила она.

Я не понял, но не стал уточнять. Сиртаки так сиртаки…

– А ты что же отлыниваешь?

– Туфли новые сдуру надела, – огорчённо призналась она. – Теперь как русалочка – хожу по ножам. А вы почему ни разу не присоединились?

– Я не умею.

– Не верю. Серёжка наконец раскололся. Я уж и так и этак… Вы, оказывается, дипломат.

– Ну, вроде того. Средней руки.

– Так вас разве не учат специально танцам? У дипломатов же всякие там… рауты, торжественные приёмы… балы, наверное…

Я вспомнил самодовольное лошадиное рыло Риббентропа. Не позже чем в среду мне предстояло если и не беседовать с ним, то, не исключено, обмениваться протокольными рукопожатиями после деловой встречи с шефом восточноевропейской референтуры экономического отдела германского МИДа Карлом Шнурре. Позвольте на тур вальса, херр рейхсминистр? Натюрлихь, херр советише комиссар!

– Тех, кто должен тамошних дам окучивать, может, и учат. А я – так… Рабочий осёл.

– Почему осёл? – удивилась она.

Я сделал широкий жест в сторону сцены.

– И кричит, и трубит он – отрадно, что идёт налегке хоть назад.

Она засмеялась.

– А! – понимающе сказала она. – Из Блока!

– Точно! – Я хлопнул себя по лбу. – Блок. Я всё никак вспомнить не мог. Помню – смешная такая такелажная фамилия…

Она посмотрела на меня недоверчиво и пытливо, словно хотела удостовериться, что я не придуриваюсь. Потом сказала:

– Ну, тогда я буду та, что круженьем и пеньем зовёт.

Легко поднявшись, она выгнулась стрункой и красиво вскинула обнажённые руки – точно две скрестившиеся лебединые шеи вытянулись над нею. Крутнулась на месте, изящная и гибкая; размашисто полыхнуло платье, волосы вздулись широким чёрным пропеллером.

– Да перестань! – испугался я. – У тебя же туфли жмут!

– Чтобы порадовать усталого осла, чего не сделаешь, – ответила она, садясь. – На какие только жертвы не пойдёшь… Хотите кусочек сахару?

Я погрозил ей пальцем. Молча. Горло перехватило.

– А спою как-нибудь потом. Тут и без меня певунов хватает, вон, опять готовятся… Вы лучше скажите мне вот что. Раз вы дипломат. Что у нас в дипломатии творится? Мой папа говорит, мы опять пережимаем. У всей Европы с Гитлером вполне приличные отношения, и только мы задираемся. Плохой, плохой… Вконец затравили беднягу. В конце концов, это дело германского народа. Они там пусть и разбираются. Нельзя же так! У нас у самих-то что, проблем уже не осталось? Чем кумушек считать, трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться!

Я глубоко вздохнул и досчитал до десяти.

– Это есть наша самая большая военная тайна, – сказал я. – Плывут пароходы – привет Европе. Летят самолёты – привет Европе. А идут пионеры – салют Европе.

– Нет, ну правда, – клянчащим детским голосом сказала она. – Мне же интересно. Это какая-то тонкая стратегия?

– Ага, – сказал я. – Именно.

– Ну, как хотите, – обиделась она. – Я к вам всей душой, а вы…

– А я к тебе всей дипломатией.

– Тогда налейте мне ещё вина.

– Сын мне глаз не подобьёт за то, что я спаиваю его подругу?

– Это уж вы сами с ним разбирайтесь, – лукаво улыбнулась она.

Я долил ей вина. А потом налил себе. И в отличие от неё сразу выпил. Она опять лишь пригубила.

– Вы в основном в Москве? – спросила она. – Или больше в разъездах?

Я прикинул. Так на так, наверное…

– Больше в Москве, – сказал я.

– Это хорошо.

– Почему?

– Не было ещё такого, чтобы я хотела и не добилась. С некоторых пор меня заинтересовали секреты нашей дипломатии.

– Надежда, не забивай себе голову этой нудятиной. Мой тебе совет.

– Не отвертитесь, – сказала она. – Даже и не надейтесь.

– Ты лучше стратонавтикой интересуйся, – посоветовал я. – Такое красивое и мужественное занятие.

– А я интересуюсь, – серьёзно ответила она. – Уже четыре месяца. Мы с Серёжкой тринадцатого ноября даже цветы на могилу Ильи Усыски-на и других ребят с «Осоавиахима» носили к Кремлёвской стене. Илюша же и Серёжка дружили, вы знаете. А это был бы день его рождения… Они все герои. И погибшие, и живые. Я на коленях стоять готова перед ними, правда. Я даже знаю, что гондолы стратостатов – это прототипы будущих космических кабин. Серёжка только об этом и говорит.

– Ну и не лезь в политическую грязь, – сказал я и сразу ощутил, что это прозвучало грубо.