экстаз от новостей о кризисах и переделах власти. Правда, разные люди обладают разной возбудимостью… Как бы то ни было, суть, вероятно, не в этом, а глубже. Человечество смотрит на себя и описывает себя при самых крутых поворотах своей судьбы. Оно и субъект, живущий или утопающий в ночи, и объект, наблюдаемый в момент выживания или гибели. Оно ощущает чередующиеся приливы силы и парализующего бессилия. Его собственная страсть – его же любимое зрелище, предмет глубокого и странного участия на всех уровнях от мелодрамы и пустых шумов до потаенных слоев души и тончайших безмолвий, где хранится неоткрытое знание. По мнению мистера Заммлера, такой опыт сулил некоторым людям завораживающие возможности для интеллекта и духа, но, чтобы ими воспользоваться, человек должен быть, во-первых, необычайно умен, а во-вторых – необычайно ловок и проницателен. Сам Заммлер, как ему казалось, не соответствовал этим требованиям. Время так разогналось, что десятилетия, века и эпохи сжались в месяцы, недели, дни и даже предложения. Значит, чтобы не отстать, нужно все время бежать, нестись, лететь над сверкающими водами. Нужно видеть, какие явления выпали из человеческой жизни, а какие остались. Нельзя быть старомодным мудрецом, не встающим со стула. Ты должен тренироваться. Должен развивать в себе силу, чтобы не приходить в ужас от локальных эффектов метаморфоз. Должен примириться с атмосферой распада, с безумными улицами, с грязными ночными кошмарами, с ожившими чудищами, с наркоманами, алкоголиками и извращенцами, открыто празднующими свое отчаяние посреди города. Ты должен терпеть конфликты внутри души – это зрелище жестокого разлада, – а также сносить глупость властей и нечестность бизнеса. Каждое утро, просыпаясь в пять или шесть часов в своей манхэттенской спальне, мистер Заммлер пытался разобраться в ситуации. Но у него это не получалось, а если бы и получилось, то он все равно никого не сумел бы убедить в своей правоте, обратить в свою веру. Ключ к решению проблемы можно было завещать Шуле. Пускай поделится унаследованным знанием с равви Ипсхаймером или с отцом Роблзом в исповедальне. Только вот что это может быть? Что важнее всего? Сознание и его муки? Возвращение сознания к первобытности? Свобода? Привилегии? Демоны? Изгнание этих демонов и духов из атмосферы, где они всегда были, посредством просвещения и рационализма? Но ведь человечество никогда не жило без одержащих его бесов и потребует их обратно! О, с каким жалким, истекающим кровью, страдающим от зуда всяческих потребностей, глупым и гениальным существом приходится иметь дело! Как причудливо оно (то есть он или она) играет со странными свойствами существования, со всеми разновидностями возможностей, с бесчисленными нелепостями, с душой мира, со смертью! Можно ли вместить все это в одно предложение? Если попытаться, то получится такое: человечество не в состоянии смириться с отсутствием будущего.

Начиная с настоящего момента единственная явная перспектива – это смерть. Живет себе семья, дружеская группа или другая человеческая упряжка, а потом появляется смерть и никто не хочет ее признавать. Доктор Грунер, как сообщалось, перенес небольшую операцию. Но так ли это было на самом деле? Слабые стенки сонной артерии, ведущей к мозгу, в одном месте совсем прохудились и стали пропускать кровь. Заммлер не торопился, не хотел понимать, что означает такая течь. Его неторопливость имела свои причины. С сорок седьмого года и он сам, и его дочь зависели от доктора Грунера, который вносил за них квартирную плату, давал Шуле работу, добавлял к социальному пособию и немецким чекам Заммлера собственные деньги. Щедрый человек. Правда, он богат, но богатые, как правило, скупы. Слишком срастаются с теми средствами, которым обязаны своим богатством, а именно с привычкой склочничать, мошенничать, упражняться в мастерстве замысловатой лжи, поддерживать странную традицию надувательства в рамках закона. Заммлер со своим мелким розовым лицом, пузырем глаза, подернутым пленкой, и бакенбардами, делающими его слегка похожим на кота, представлял собой своеобразный медитативный островок посреди острова Манхэттен, и он понимал, что все известные ему богатые люди – победители криминальных битв, мастера разрешенной преступности. Иными словами, они преуспели в тех формах обмана и жестокосердия, которые действующий политический порядок считает в целом продуктивными, поскольку от такого мошенничества, воровства или (в лучшем случае) мотовства валовой национальный продукт возрастает. Хотя погодите-ка… Заммлер не относился к себе как к привилегированному носителю высоких принципов, которому позволено всех вокруг бить по голове своими чистейшими стандартами. Когда он попытался мысленно обрисовать справедливый социальный порядок, у него ничего не вышло. Некоррумпированное общество? Опять не получилось. Заммлер не знал ни одной революции, которая не была бы произведена ради справедливости, свободы и добра. Но под конец все они обнаруживали больше нигилизма, чем вначале. Итак, если доктор Грунер не был честен, то следовало посмотреть на других богатых людей. Увидеть, какие у них сердца. Несомненно, доктор Грунер, заработавший большое состояние своим гинекологическим искусством и еще большее – операциями с недвижимостью, был в общем добрым человеком, очень привязанным к своим родственникам. Не то что Заммлер, с юности придерживавшийся противоположного курса – современного, в духе энгельсовского «Происхождения семьи, частной собственности и государства».

Грунер был младше Заммлера всего на шесть или семь лет, но, по забавному стечению обстоятельств, приходился ему племянником. Заммлер, сын от второго брака, родился, когда отцу было шестьдесят (тот, по всей видимости, отличался сексуальной предприимчивостью). Грунер очень симпатизировал европейскому дядюшке. Был изощренно почтителен – чистый китаец в том, что касалось приверженности старым формам. Сам он покинул Европу десятилетним мальчиком и с тех пор сентиментально ностальгировал по Кракову. Ему нравилось вспоминать бабушек, дедушек, тетушек и кузенов, от которых Заммлер старался держаться подальше. Это было не так-то легко открыто признать, но именно от них Заммлеру всегда хотелось освободиться. Именно они послужили причиной его абсурдной англомании. А доктор Грунер даже пятьдесят лет спустя в каком-то смысле все еще оставался польским иммигрантом. Несмотря на то что имел дом в Вестчестере и «Роллс-ройс», блестящий, как серебряный соусник. У доктора Грунера была интеллигентная еврейская лысина. Мягкие морщины на лице выражали терпение, иногда даже удовольствие, а линии больших благородных губ – иронию и пессимизм. Одним словом, лицо доктора Грунера производило приятное впечатление, было приятно освещено.

Заммлеру он приходился племянником по сестре от первого брака отца: довольно условное родство, признаваемое, главным образом, в силу того, что так хотела его натура – натура набожного антиквара. Этот высокий пожилой иностранец, мамин единокровный брат, казался ему последним представителем неподражаемого старого поколения. Что-то романтически-британское ощущалось в облике дяди Артура: в седых облачках над глазами, в тонких благородных морщинах, в фасоне