ради меня, ради самих себя, наконец в интересах всего общества, приставьте его к прежнему делу; или лучше, возвратите его мне, я его возьму от вас. Я заплачу, что следует, но время не терпит. По предписанию врача!.. Романье, мой друг, вы должны отправиться со мной. Вам не о чем заботиться; все мое — ваше!.. То есть, нет! Все равно, идите за мной. Клянусь, вы останетесь мной довольны.

Он едва дал ему время одеться и увел его, как пленника. Г. Тальяд и его работники почли его за сумасшедшего; добрый Романье поднял глаза к небу и, идя, раздумывал, чего-то еще от него потребуют.

О его судьбе рассуждали в карете, а он ротозейничал, сидя подле кучера.

— Милый мой пациент, — сказал доктор миллионеру, — не надо его упускать из виду. Я понимаю, что вы не держите его у себя в доме: его общество не из приятных; но не следует также, чтоб он жил далеко, а равно надо почаще справляться о нем. Наймите ему комнату в улице Бон, или в Университетской, неподалеку от своего дома. Пристройте его к делу менее опасному для вас, или же, еще лучше, дайте ему небольшую пенсию, не пристраивая его никуда; работая, он устает, подвергается опасности; я не знаю ремесла, где бы человек не рисковал своей кожей: случайность всегда близка! Дайте ему столько, чтоб он мог жить ничего не делая. Но в тоже время не следует, чтоб у него были лишние деньги. Он опять запьет, а вы знаете, что за этим последует. Сотня франков в месяц, при готовой квартире, вот все что ему требуется.

— Этого, быть может, даже много... не то, чтоб деньги были большие; но я дам ему столько, чтоб хватило на еду и не оставалось на выпивку.

— И так, четыре луидора в месяц, и выдавать их каждую неделю, по вторникам.

Романье предложили пенсию в восемьдесят франков в месяц; но на этот раз его пришлось уламывать.

— Только-то? — с презрением сказал он. — Не стоило для этого брать меня с Севрской улицы; я там зарабатывал три франка десять су в день и посылал деньги домой. Позвольте мне работать у зеркальщика, или дайте мне три франка десять су.

Пришлось согласиться, потому что сила была на его стороне.

Г. Л'Амбер вскоре увидел, что он поступил умно. Год прошел безо всяких приключений. Романье платили понедельно и постоянно следили за ним. Он жил тихо и честно, и не знал иных страстей, кроме игры в кегли. И прекрасные глаза девицы Ирмы Стеймбур с видимым удовольствием останавливались на белом с розовым оттенком носе счастливого миллионера.

Молодые люди танцевали всю зиму все котильоны. Поэтому их считали женихом и невестой. Раз, при выходе из итальянской оперы, старый маркиз де-Вилльморен остановил Л'Амбера в сенях:

— Когда же свадьба? — спросил он,

— Но, маркиз, мне еще ничего не говорили.

— Что-ж. вы хотите, чтоб за вас посватались? Мужчина должен заговорить первый. Вот герцог де-Линьян, настоящий дворянин, не ждал же, пока я предложу ему жениться на моей дочери! Он приехал, понравился, и все кончено. Через неделю подпишем контракт. Вы знаете, мой милый, что это дело по вашей части. Позвольте же мне усадить дам в карету, а сами пройдемтесь до клуба пешком. Да наденьте же, чорт возьми, шляпу! Иначе, вы схватите такой насморк!..

Старик и молодой человек пошли рядом до бульвара; один говорил, другой слушал. И Л'Амбер отправился домой, чтоб составить проект контракта девицы Шарлоты-Августы де-Вилльморен, но он здорово простудился; в этом нельзя было сомневаться. Акт был переписан главным конторщиком, просмотрен поверенными обеих сторон и окончательно переписан на гербовой бумаге; не доставало только подписей.

В назначенный день, Л'Амбер, верный своему долгу, лично отправился в дом де-Вилльморена, не взирая на сильнейший насморк, от которого у него глаза лезли из головы. Он высморкался в последний раз в прихожей и слуги вздрогнули, сидя на скамьях, точно услышав последнюю трубу.

Доложили о г. Л'Амбере! Он был в очках и важно улыбался, как оно и подобает в подобных случаях.

В отличном галстухе, в перчатках на руке, в бальных башмаках, как танцор, со шляпой в левой руке и контрактом в правой, он подошел в маркизе, скромно пробрался сквозь составившийся около неё кружок, раскланялся и сказал: (Начиная с этого места, мы принуждены по причинам, которые сейчас уяснятся для читателя, передавать, разумеется примерно, особенности овернского говора. Д. А.)

— Маркижа, я принес контракт вашей любежной дочки.

Г-жа де-Вилльморен с удивлением, широко раскрыв глаза, посмотрела на него. По зале пронесся легкий говор. Г. Л'Амбер вновь поклонился и продолжал:

— Шорт вожьми! маркижа, шегодня вешелый денек для молодой ошобы!

Кто-то его сильно схватил за левую руку и заставил сделать пирует. По этой пантомиме, он узнал силу маркиза.

— Милый мой нотариус, — сказал старик, отводя его в уголок, — конечно, на масленице позволяются кой-какие шутки, но вспомните, где вы находитесь и, пожалуйста, перемените тон.

— Но, гошподин маркиж...

— Опять!.. Видите, я терпелив, но не злоупотребляйте моим терпением. Подите, извинитесь перед маркизой, прочтите контракт, и затем прощайте.

— Жачем ижвиняться, жачем прощайте? Шловно я наделал глупоштей, шорт вожьми!

Маркиз ничего не отвечал, но сделал знак слугам, ходившим по зале. Дверь отворилась, и было слышно, как в прихожей кто-то прокричал:

— Карета г. Л'Амбера!

Ошеломленный, смущенный, рассерженный, бедный миллионер вышел, отвешивая поклоны и вскоре очутился в своей карете, сам не зная, как и почему. Он бил себя по лбу, рвал на себе волосы, щипал себе руки, чтоб убедиться, не спит ли он и не видит ли дурного сна. Но нет! он не спит! он видит который час на своих часах, он читает названия улиц при свете газа, он узнает вывески магазинов. Что он сказал? что он сделал? какие приличия нарушил? какой неловкости, или глупости он обязан за такое обращение? Потому что сомневаться было нельзя: его выгнали от г. де-Вилльморена. И брачный договор был у него в руке! этот с таким тщанием редижированный