отцом семейства, то охотнее бы поручил свои дела человеку благоразумному, чем искателю приключений и т. д., и т. д.

Но женщины, чье мнение — закон, высказались за партенэйского героя. Быть может их мнение не было бы столь единодушно, если-б огласился эпизод с кошкой; быть может, прекрасный, но несправедливый пол обвинил бы даже г. Л'Амбера, если-б он дозволил себе появиться в свет без носа. Но все свидетели были скромны на счет этого смешного приключения; но г. Л'Амбер не только не потерял от перемены, а казалось даже выиграл. Некоторая баронесса заметила, что у него выражение стало приятнее с тех пор, как он ходит с прямым носом. Старая канониса, погруженная в злословие, спросила у князя Б. не намерен ли он поссориться с туркой? Орлиный нос князя Б. пользовался гиперболической известностью.

Быть может спросят, каким образом настоящих светских дам могло интересовать то, что мужчина подвергался опасности вовсе не ради их? Свычаи метра Л'Амбера были известны, а равно знали, какую часть своего времени и сердца он посвящает опере. Но свет легко прощает такия развлечения мужчинам, если они отдаются им не вполне. Он делится с другими и довольствуется малым. Г. Л'Амберу были благодарны за то, он что был только на половину погибшим человеком, между тем как множество мужчин его лет погибли окончательно. Он не пренебрегал порядочными домами, он беседовал со вдовицами, танцевал с молодыми девушками и при случае недурно играл на фортепьяно; он не говорил о модных лошадях. Эти достоинства, столь редкие у молодых миллионеров, снискали ему благосклонность дам. Говорят, даже, что не одна считала делом благочестия отвлечь его от танцевального фойе. Молоденькая ханжа, г-жа де-Л., доказывала ему в течение трех месяцев, что самые живые впечатления вовсе не в соблазне и не в рассеянной жизни.

Все-же он не порвал связей с кордебалетом; полученный им жестокий урок не внушал ему отвращения к гидре со ста хорошенькими головками. Один из его первых выездов был в фойе, где блистала девица Викторина Томпэн. Что за блестящий был ему оказан прием! С каким дружеским любопытством бросились к нему! Как его звали милейшим и добрейшим! Как сердечно пожимали руку! Какие хорошенькие ротики потянулись к нему за дружеским, без всяких последствий, поцелуем! Он сиял. Его друзья по опере, все знаменитости братства удовольствий, поздравляли его с чудесным исцелением. Он целый антракт царил в этом прелестном царстве. Слушали повесть о его дуэли; просили рассказать, как его лечил доктор Бернье; удивлялись тонкости шва, уже почти незаметного.

— Вообразите, — рассказывал он, — что этот удивительный доктор починил меня при помощи кожи некоего Овернца. И, о Боже! какого еще Овернца. Самого глупого, самого грязного изо всех Овернцев. В этом можно было удостовериться, посмотрев на кусок, который он мне продал! Ах! порядочно-таки я помучался с этим животным!.. Посыльные — в сравнении с ним, денди. Но, слава Богу! наконец-то я отделался от него. В тот день, как я ему заплатил и вытолкал его за дверь, я точно сбросил бремя. Его звали Романье, славное имя. Только никогда не произносите его при мне. Кто не хочет, чтоб я умер, пусть не говорит мне о Романье! Романье!..

Девица Викторина Томпэн не из последних приветствовала героя. Айваз-Бей неблагородно ее бросил, оставив ей вчетверо больше денег чем она стоила. Красивый нотариус был с ней нежен и милостив.

— Я не сержусь на вас, — сказал он ей, — у меня нет злобы и против этого храброго турки. У меня только один враг на свете, именно Овернец Романье.

Он произносил "Романье" с таким комическим оттенком, что имел успех. Кажется, даже до сегодня большинство этих девиц, вместо водовоз, говорят: "мой Романье".

Прошло три месяца; три летних месяца. Лето было прекрасное, в Париже остались немногие. Опера была заполонена иностранцами и провинциалами; г. Л'Амбер реже появлялся там.

Почти каждый день, в шесть часов, он сбрасывал с себя важность нотариуса и убегал в Мезон-Лаффит, где нанимал дачу. К нему туда приезжали друзья и даже милые дамы. Там в саду забавлялись во всякия дачные игры, и будьте уверены, что качели не пустовали.

Одним из самых частых и веселых гостей был г. Стеймбур, маклер. Партенэйское дело сблизило его с г. Л'Амбером. Г. Стеймбур был членом хорошей семьи выкрещенных евреев; их дело стоило два миллиона, и четверть из них приходилось на его пай; стало быть, можно было дружить с ним. Любовницы обоих друзей тоже сдружились, то есть ссорились всего раз в неделю. Что за прелесть, когда четыре сердца бьются в такт. Мужчины катались верхом, читали Фигаро или передавали друг другу городские сплетни; дамы поочередно с большим остроумием гадали друг другу в карты: золотой век в миниатюре!

Г. Стеймбур почел долгом познакомить друга со своей семьею. Он повез его в Бьевиль, где Стеймбур-отец построил себе замок. Г, Л'Амбер был так сердечно принять еще весьма свежим стариком, дамой пятидесяти двух лет, еще не отказавшейся от желания нравиться, и двумя весьма кокетливыми девицами. Он с первого раза понял, что попал не к ископаемым людям. Нет; то была новейшая и усовершенствованная семья. Отец и сын были товарищами, взаимно подшучивающими над шалостями один другого. Девицы видели все, что дается в театре и читали все, что пишется. Немногие знали так, как они; модную парижскую хронику; им показывали в театрах и булонском лесу самых знаменитых красавиц всех обществ; их возили на распродажу дорогих движимостей, и они весьма приятно рассуждали на счет изумрудов m-lle X. и жемчугов m-lle Z. Старшая, m-lle Ирма Стеймбур, со страстью копировала туалеты m-lle Фаргель; младшая посылала одного из своих друзей в m-lle Фижан, чтоб достать адрес её модистки. Обе были богаты и с хорошим приданым. Ирма понравилась г. Л'Амберу. Красивый нотариус по временам твердил про себя, что полмиллиона приданого и жена, умеющая одеваться, такия вещи, которыми пренебрегать не следует. Виделись они часто, почти каждую неделю, до первых ноябрьских заморозков.

После мягкой и ясной осени, внезапно настала зима. Дело довольно обычное в нашем климате; но нос г. Л'Амбера обнаружил при этом необычную чувствительность. Он покраснел слегка, затем сильно; он постепенно вспухал и потерял наконец всякую форму. После охоты с веселеньким северным ветерком, нотариус испытал невыносимый зуд. Он взглянул в трактирное зеркало и