возбуждавшие любопытство Европы, были не более связаны друг с другом. Но то были братья, привыкшие с детства жить вместе я получившие одинаковое воспитание. Будь один из них водоносом, а другой нотариусом, быть может они не представляли бы такого зрелища братской дружбы.

Романье никогда ни на что не жаловался, хотя положение и казалось ему совсем непривычным. Он повиновался, как раб, или лучше, как христианин, всем желаниям человека, купившего у него кожу. Он вставал, садился, ложился, поворачивался направо или налево, по капризу своего господина. Намагниченная стрелка не так повинуется северу, как Романье повиновался г. Л'Амберу.

Эта героическая кротость тронула сердце нотариуса, который вовсе не отличался нежностью. В течение первых трех дней, он чувствовал нечто в роде благодарности к своей жертве за его добрые услуги; но вскоре он ему опротивел, и затем стал внушать ужас.

Молодой, деятельный и здоровый человек никогда без особого усилия не привыкнет в полной неподвижности. А если ему вдобавок приходится сидеть неподвижно в соседстве с существом низшего рода, нечистоплотным, необразованным? Но жребий был брошен. Приходилось или жить без носа, или же выносить Овернца со всеми последствиями, есть с ним, спать с ним и совершать подле него, в самом неудобном положении, все житейские отправления.

Романье был достойный и превосходный молодой человек; но он храпел, как органная труба. Он обожал свою семью, любил своего ближнего; но он никогда в жизни не мылся, из страха растратить даром свой товар. Он обладал самыми нежными чувствами, но он не мог принудить себя, согласно с требованиями цивилизации, к воздержанию в самых пошлых привычках. Бедный г. Л'Амбер, и бедный Романье! какие ночи и какие дни! что за взаимные пинки! Не к чему говорить, что Романье получал их, не жалуясь: он боялся, что неловкое движение повредит успеху опыта г. Бернье.

Нотариуса навещали весьма многие. Приходили товарищи по веселой жизни и шутили над Овернцем. Его научили курить сигары, пить вино и воду. Бедняк предавался этим новым развлечениям с невинностью краснокожего. Его подпаивали, его накачивали, его заставляли спускаться по всем ступеням, отделяющим человека от зверя. Требовалось переделать его воспитание, и добрые господа занялись этим с коварным удовольствием. Разве развратить Овернца не было приятной новостью?

Раз его спросили, как он думает распорядиться сотней луидоров, которые получит от г. Л'Амбера?

— Я их помещу из пяти процентов, и у меня будет сто франков дохода.

— А что-ж. потом? — спросил его красивый двадцатипятилетний миллионер. — Что-ж. ты от этого разбогатеешь, что ли? или станешь счастливее? У тебя будет дохода шесть су в день. Если ты женишься, а это неизбежно, потому что ты срублен из того дерева, из которого делают дураков, у тебя будет по меньшей мере дюжина ребят.

— Дело возможное!

— И по силе гражданского уложения, этого прелестного изобретения Империи, ты оставишь каждому из них на пропитание по два лира в день. Между тем, на две тысячи франков ты можешь прожить целый месяц как богач, узнать прелести жизни и возвыситься над тебе подобными.

Он всемерно защищался против этих попыток развратить его; но по его крепкому черепу колотили все по легоньку, и наконец пробили проход для ложных мнений и попортили ему мозг.

Приезжали и дамы. Г. Л'Амбер знал многих дам, и всякого общества. Романье был свидетелем разнообразных сцен; он слышал уверения в любви и верности, впрочем, мало вероятные. Г. Л'Амбер не только не стеснялся расточать перед ним ложь; но он порою забавлялся тем, что разъяснял ему наедине всю лживость, которая так-сказать составляет основу светской жизни.

А мир дельцов! Романье думал, что он открыл его, как Христофор Колумб Америку, потому что раньше не имел о нем никакого понятия. Клиенты нотариальной конторы также мало стеснялись перед ним, как перед дюжиной устриц. Он видел отцов семейств, изыскивающих средства обобрать детей в пользу любовниц, или какого-нибудь благотворительного заведения; молодых людей, изучавших искусство украсть при помощи контракта приданое своих жен; заимодавцев, желавших получить десять процентов под первую закладную, кредиторов, отдававших в заклад пустое место.

Он не был умен, и его понимание было не свыше собачьего; но его совесть порой возмущалась, и он думал, что сделает доброе дело, объявив г. Л'Амберу:

— Я вас не уважаю.

Отвращение, которое нотариус к нему чувствовал, превратилось в открытую ненависть.

Последняя неделя их насильственной близости была полна бурь. Но наконец г. Бернье объявил, что кусок, не взирая на бесчисленные подергиванья, прирос. Врагов разъединили; из кожи, которая уже не принадлежала Романье, сформовали нос нотариусу. И красивый миллионер бросил два билета в тысячу франков в лицо своему рабу, и сказал:

— Получай, мерзавец! Деньги ничего не стоят: но ты меня заставил истратить на сто тысяч экю терпения. Ступай, убирайся отсюда навсегда, и гляди, чтоб я о тебе больше никогда не слышал!

Романье гордо поблагодарил, выпил в людской бутылочку, две рюмочки с Сэнже и пошел, пошатываясь, на свою прежнюю квартиру.

V.

Величие и упадок.

Г. Л'Амбер вновь появился в свете с успехом, даже можно сказать со славой. Его секунданты воздали ему полную справедливость, рассказывая, что он дрался как лев. Старые нотариусы помолодели, слыша о его храбрости.

— Гы, гм! вот мы каковы, когда нас доведут до крайности; став нотариусом, все же остаешься человеком. Метру Л'Амберу не посчастливилось на дуэли; но такое падение прекрасно; это своего рода Ватерлоо. Чтоб ни говорили, а в нас еще видна волчья порода.

Так говорили досточтимый метр Клопино, и достойный метр Лабрик, и елейный метр Бонту, и все Несторы нотариата. Молодые метры говорили почти тоже, но с некоторыми разноречиями, внушенными завистью:

— Мы, конечно, не отказываемся от метра Л'Амбера: он без сомнения делает нам честь, хотя несколько нас и компрометирует; всякий из нас выказал бы столько же храбрости, но быть может, меньше неловкости. Член судебного ведомства не может, конечно, дозволит наступить себе на ногу, но еще вопрос: должен ли он позволять себе наносить оскорбление. — На дуэль можно выходить только по причинам, которых нечего скрывать. Если-б я был