грех на душе лежит. Верите, Юрий Игнатьевич, даже руки на себя наложить хотела. Да ваш батюшка не разрешил. Приснилось мне, что он предо мной стоит в кровавой рясе и головой качает: не дури, мол, Матрена. Я его ослушаться не посмела.

Судорожно вздохнув, Матрена отпила большой глоток чая, выплескав на пол несколько капель:

– Дело было так. В ту пору, как отца Игнатия арестовали, я в тюрьме работала. Навроде истопницей, а в самом деле на побегушках: поди сюда, сбегай туда. При советской власти все равно: что мужик, что баба. Вот однажды несу ведро с водой в женскую камеру пол замыть, смотрю, а в дверь выводят отца Игнатия. Я сразу поняла, что на расстрел, потому что у нас всегда по ночам приговоры в исполнение приводили. Вместе с отцом Игнатием еще нескольких мужчин вели и двух женщин из шестой камеры. Он тоже меня узнал и ласково так улыбнулся, вроде бы ободрил. Я от неожиданности ведром об стену как звякну, а командир взвода охраны меня возьми да и спроси: «Знакомый, что ли?» А я сказала: «Нет». Отреклась, значит, как Иуда. А ведь если бы «да» сказала, мне бы ничего не было, а отцу Игнатию хоть толика радости перед смертью.

Побагровев лицом, Матрена вскинула на стол сплетенные руки, уткнулась в них головой и завыла по-кладбищенски безнадежно.

Тогда он нашел в себе силы сказать то, что наверняка сказал бы Матрене папа:

– Бог простит, и я прощаю!

Вспоминая о рассказе Матрены, Юрий убыстрял и убыстрял шаг, пока не заметил, что дошел до гостиницы «Англетер». Отбрасывая круги света, около входа горели два фонаря, и сияли огнями окна ресторана. Отступив к памятнику Николаю Первому, Юрий взглянул на погруженные в темноту верхние этажи.

Здесь на один краткий миг они вместе с Таней были счастливы и растерянны. С тех пор прошло девять месяцев. Проскользнувший по спине холодок снова оставил в душе тень сомнения. Папа говорил, что ничего в жизни не бывает бессмысленно. И если сегодня на ум постоянно приходит эта цифра, то…

Ему внезапно стало жарко и радостно, словно бы откуда-то сверху прозвучал далекий голос Тани:

– В тот день мы всегда будем вместе, чтобы ни случилось.

Париж, 1939 год

– Нет, нет, и еще раз – нет! – яростно размахивая огромным ножом, провозгласил хозяин мясной лавки месье Мишо. Тесак в его руках угрожающе блеснул. – Франция никогда не будет оккупирована Гитлером! Боши не посмеют сунуться через линию Мажино. Во французском сердце есть отвага, Париж не сдастся.

«Париж сдавался всегда, во все войны, вместе с музыкой и шлюхами, – подумала Таня. – Это тебе не Россия, привыкшая сражаться до последней капли крови».

С того момента, как Франция объявила войну Германии, Танина жизнь стала отмерять часы от сводки новостей до сводки новостей. Ни у нее, ни у Фелицаты Андреевны не было сомнений, что Франция и Польша – только начало и война скоро перевалит через границу России, именно там став самой кровавой и разрушительной.

Она посмотрела на Варю, в очередной раз поразившись, насколько дочка похожа на Юру. От папы Варе достался спокойный взгляд серых глаз, опушенных длинными ресницами, и милая улыбка, которая заливала лицо теплом светом. Таниными у Вари были только слегка вьющиеся волосы, сколотые бисерной заколкой с двумя красными бусинами посредине.

Смешно, но на заколку обращали внимание, а однажды в парке пожилая мадам то ли с восхищением, то ли с осуждением заметила:

– Надо же, у вашей девочки заколка от самой Тани Горн!

За прошедшие годы Таня упрочила свое положение ювелира и, хотя до титула законодательницы мод ей было далеко, заработок получался стабильный, «на хлеб с маслом» – как сформулировала Фелицата Андреевна. В прошлом году Таня сняла приличную квартиру в том же доме, но этажом ниже, и переманила маму к себе.

Когда подошла очередь к прилавку, месье Мишо с размаху шмякнул на весы кусок грудинки:

– Не бойтесь, мадам Таня, двери лавочки папаши Мишо всегда будут открыты для вас, вашей очаровательной маман и для мадемуазель Барбары.

Заворачивая мясо, он с истинно французской галантностью не забыл послать улыбку в сторону Вари.

– Виват, Франция! – тонким голосом выкрикнул парнишка в конце очереди.

Варя, уже сделавшая шаг к двери, наклонила голову и бегло скользнула по нему взглядом. Заметив ее внимание, парнишка свекольно покраснел. Его звали Марк, он жил на соседней улице и ходил с Варей в одну школу, классом младше. Однажды Варя видела, что к Марку подъехал сверкающий черный лимузин, за рулем которого сидел широкоплечий шофер в черной форме. Встретив Марка, шофер вышел из машины, распахнув заднюю дверь, словно Марк был не мальчиком из обычной школы, а наследным принцем. Самым удивительным оказалось то, что Марк нисколько не смутился, а с достоинством кивнул шоферу, как будто всю жизнь только и делал, что раскатывал на лимузинах. Одноклассница Мадлен шепнула, что дядя Марка богатый банкир, и когда Марк вырастет, то наверняка тоже станет банкиром.

Чтобы выбраться из тесной лавчонки месье Мишо, Варе с мамой пришлось протискиваться в дверь едва ли не боком. Обогнув пышнотелую мадам в шляпке, Варя оказалась нос к носу с Марком. Быстрым движением он спрятал за спину плетеную корзину с бутылкой молока:

– До свидания, Барбара!

Прежде Марк ни разу не обращался к Варе, и в иное время она бы не обратила на него внимания, но сейчас война, и мама с бабушкой говорят, что в трудную минуту люди должны держаться вместе.

Варя решила, что стоит ответить ему официально, как взрослому:

– До свидания, месье Марк!

Марк покраснел еще больше, пока его уши не превратились в маленькие пылающие костерки в окружении черных волос, остриженных чуть длиннее, чем полагалось в их школе.

Что такое война, Варя себе не представляла. Она не понимала, зачем мама все время слушает радио и почему ее пальцы, нанизывающие бусы, начинают дрожать.

«Странная какая-то война, – решила для себя Варя, проходя с мамой мимо кафе, забитых посетителями, – на войне воюют, а не пьют кофе и не покупают фиалки».

Парижане тоже называли свою войну «странной» или «сидячей». Судя по сводкам, войска Германии и Франции закрепились друг против друга на линиях Мажино и Зигфрида, не предпринимая боевых действий. И хотя в воздухе носились флюиды тревоги, французы продолжали веселиться и посещать кафе, а француженки по-прежнему тщательно следили за модой.

В день объявления войны с Германией владелица бутика мадам Нинон встретила Таню в черном платье,