Я поднес губы к мягким, как воск, складкам его ушной раковины:

— Зачем, Хомини?

Не знаю, услышал ли он меня. Он улыбнулся артистической улыбкой, белозубой и угодливой, он просто смотрел на меня и счастливо улыбался. Это какое-то безумие, но люди, побывавшие в детстве актерами, не стареют. Черты лица просто не меняются, делая их вечно молодыми, пусть и давно забытыми. Вспомните хотя бы эти детские щечки Гэри Коулмана, этот вздернутый носик Ширли Темпл, этот монструозный нос Эдди Мюнстера[75], эту по-детски плоскую грудь Брук Шилдс и эту вечно счастливую улыбку Хомини Дженкинса.

— Ты спрашиваешь почему, масса? Потому что с исчезновением Диккенса исчез и я. Мне перестали приходить письма от поклонников. За последние десять лет — ни одного гостя… Потому что никто не знает, как меня найти. А я хочу признания. Старый шут просит о такой малости — о признании. Неужели это так сложно?

Я покачал головой. Но у меня был еще один вопрос:

— Но почему именно в среду?

— Так ты не знаешь? Забыл? На заседании клуба «Дам-Дам», последнем из тех, где был твой отец, нам объяснил. Чаще всего рабы восставали именно по средам, потому что четверг был днем бичевания. Нью-йоркские бунты, бунты в Лос-Анджелесе, фильм «Амистад» и прочая фигня.

Улыбнувшись деревянной улыбкой, словно кукла чревовещателя, Хомини продолжил:

— Так всегда было, с самого начала времен, когда мы появились в этой стране. Тебя бьют хлыстом, останавливают на улице и обыскивают, даже если ты не совершил ничего дурного. Так почему бы не возбухнуть в среду, зная, что в четверг тебя все равно побьют. Верно я говорю, масса?

— Хомини, ты не раб и какой я тебе хозяин?

— Масса… — снова повторил он, грустно покачав головой, и улыбка стерлась с его лица. Так бывает, когда человек, превозносящий тебя, вдруг узнает, что превозносят его. — Иногда лучше смириться с тем, кто ты есть, и жить по этим правилам. Я раб, и никак иначе. Эта роль была отведена мне с самого рождения. Быть рабом, который случайно оказался актером. Вжиться в роль черного невозможно. Ли Страсберг может показать тебе, как стать деревом, но такой методики, чтобы почувствовать себя черным, не существует. Это порочный круг в нашем ремесле, да и хватит об этом. Я твой ниггер на всю жизнь, не будем спорить.

Не в силах отличить собственное «я» от прямолинейной метафорики «я обязан тебе жизнью, я твой раб», Хомини окончательно свихнулся, и я должен был его срочно госпитализировать. Вызвать полицию и упечь его в психушку. Но однажды, когда я навещал его в «Приюте для престарелых, забывчивых и забытых» при голливудской «Синематеке», Хомини взял с меня слово, что я его там не оставлю. Он не хотел, чтобы его использовали, как его старых друзей. Сликер Смит[76], Чаттануга Браун[77] и «королева кухни» Беула[78], чтобы хоть еще разок сыграть в кино и уж потом навеки поселиться в небесной гримерке, пытались, даже находившись на смертном одре, пройти прослушивания для студентов из УКЛА[79] по дополнительной образовательной программе в области кино. Они мечтали сняться в дипломном проекте, чтобы в последний раз почувствовать себя пусть затухающей, пусть выжившей из ума, но все равно — звездой.

Следующим утром, в четверг, проснувшись, я обнаружил возле своего дома Хомини, босого, без рубахи, с замотанными веревкой руками и привязанного к почтовому ящику. Он требовал, чтобы я избил его хлыстом. Не знаю, кто связал ему руки, но то, что Хомини связал меня по рукам и ногам, — это точно.

— Масса.

— Хомини, прекрати.

— Я хочу тебя поблагодарить. Ты спас мне жизнь.

— Ты же знаешь, что я все для тебя сделаю. Ты и «Пострелята» скрасили мое детство.

— Ты ведь желаешь мне счастья?

— Конечно. Ты и сам это знаешь.

— Тогда избей меня. Избей до черной полусмерти, но только не убивай меня, масса. Ты должен восполнить то, чего мне не хватает.

— А нельзя как-нибудь по-другому? Есть что-нибудь другое, чтобы сделать тебя счастливым?

— Верни мне Диккенс.

— Ты же знаешь, что это невозможно. Города уходят и не возвращаются.

— Тогда ты знаешь, как поступать.

Говорят, от Хомини меня оттаскивали три помощника шерифа, потому что я отхлестал этого ниггера по самое не хочу. Отец сказал бы, что это «диссоциативная реакция»: он всегда так говорил, когда ему случалось меня побить. Он открывал свое настольное «Руководство по психическим болезням, Издание первое», бывшее для него святее самой Библии (книга была настолько старой, что гомосексуальность определялась в ней еще как «либидинальная дислексия»), показывал мне главу про диссоциативные реакции, а потом, протерев очки, начинал медленно рассказывать:

— Диссоциативная реакция — это короткое замыкание психики. Наш мозг под воздействием мощного стресса и прочей херни отключается вместе со всеми когнитивными функциями. Это как обморок. Ты совершаешь действия, но не отдаешь себе отчета. Так что, хотя я и не помню, как вывихнул тебе челюсть…

Если б только я мог сказать себе, что, когда очнулся, вспомнил лишь, как больно щиплют ссадины от ударов полицейских, — Хомини сидел надо мной и аккуратно обрабатывал их ватными дисками, смоченными в перекиси водорода! Если бы так. Потому что я никогда не забуду свист своего двустороннего черно-коричневого ремня, которым я хлестал Хомини. Этот пронзающий воздух свист и хлопки, раздирающие кожу на его спине. И его лицо, заплаканное, но счастливое и благодарное, когда он не отползал от меня, а наоборот, подставлял себя под удары, словно ища во мне защиту после мучительно долгого векового терпения, когда гнев загонялся внутрь человека, после десятилетий, прожитых в унижении. Обхватив мои колени, он умолял хлестнуть его еще сильнее, его черная плоть вожделела обжигающих ударов, от которых он скрежетал зубами и стонал, впадая в экстаз. Я никогда не забуду, как он лежал на земле, истекая кровью, и, как всякий раб, — а это уже проверено историей и временем, — отказывался предъявлять мне любые обвинения. Я не забуду, как, заботливо поддерживая, он завел меня в дом, а собравшихся попросил не судить меня строго, а он нашепчет заклинателю ниггеров слова, какие надо.