2

Приютские – в приют, семейные – в семью. Я не хвалюсь, поймите правильно. Но когда я вижу, как после звонка наши идиоты, пуская слюни и шаркая ногами, идут не к заветному выходу на улицу, откуда даже сюда доносится сладкий запах цветущей липы, а совсем в противоположную сторону, меня охватывает чувство глубокого самоудовлетворения, как любит говорить Папаня. Ни единого разка у меня не возникло желания увязаться за Егозой или Настюхой Шприц, чтобы проведать – как приютские живут-поживают. А ведь приглашали. Зазывали. Но Надежда только головой мотала и виновато улыбалась.

Семейку нашу я не восхваляю. Каждый чокнут по-своему. Что Папаня, что Маманя, что Дядюн, а про старшую сестру и говорить нечего. Даже Дедуня, возвращаясь из школы, превращается из обычного директора в странную личность. Но нам не привыкать. Семью не выбирают.

И вот мы, шерочка с машерочкой, выходим из «крейсера» в жару, ветер и запахи. Немного беспокоюсь, что за нами увяжется новенькая, но она куда-то сгинула, куда ей и дорога. Нечего к Надежде лепиться. У нас своя компания и свои интересы. Бредем по дорожке мимо лозунгов и почетных досок. Облупленная краска, оборванные портреты, графики, устремленные ввысь, цифры, цифры, цифры. Ничего не разобрать. Кроме лозунгов. Хотя и в них никакого смысла. Например: «Ученый, помни – потеря конечности не ослабляет силы разума, а удваивает!» Непонятки.

– А ты как думаешь? – толкаю локтем Надежду.

Она смотрит на лозунг, будто в первый раз видит. Я ее всегда на этом месте толкаю, а она всегда вот так смотрит. Ну, вроде как игра у нас такая. Телячьи нежности.

Ничего не думаю, признается моя Надежда. Ага, будто думать – это моя обязанность. Специальное развлечение для Веры.

– В нашем городе полно одноруких, одноногих, а то и вовсе безруких и безногих, – говорю, и Надежда соглашается. Еще бы. – А уж безголовых – не счесть, особенно в школе.

Надежда прыскает в ладошку. Ей почему-то не нравится, когда я других идиотами величаю, но сейчас – это шутка. Вроде как. С долей шутки.

– А сколько их в лепрозории содержится – тоже считать никто не будет, согласна?

Согласна, возразить нечего.

– Так получается, судя по лозунгу, все они – ученые? Да еще с удвоенной силой мысли?

Почему и нет? Дивногорск – город ученых, напоминает Надежда.

И навстречу нам, в подтверждение и назидание – двое ученых, но если честно считать – полтора. Один, без руков, без ногов, в каталке, а другой, с пустыми рукавами, его пузом толкает. Прогуливаются. Пристально смотрю на них, выискивая удвоенную силу мысли – покоя она мне не дает. А они продолжают по-своему лопотать – по-научному. И что самое удивительное – ни одного слова человеческого. Ну, почти ни одного. Не вините девочку за преувеличения.

– Берем интеграл по контуру от эль до трех, учитывая степенную функцию в основании, три пи на два с гармоникой по нечетным, – говорит в коляске.

– По четным, – возражает толкач, – две трети учитываются с разложением. Волновая функция с бесконечностями Шумана, помнишь?

– Черт, курить хочется, – переходит на человеческий колясочник. – Не подсобишь?

– Ногой? – Толкач останавливается.

Чего скрывать, мы тоже замедляем ход – очень хочется посмотреть, как они закуривать с ноги будут.

– Опять меня подожжешь, – усмехается колясочник. – Это тебе не в уме уравнения Шумана решать, здесь тренироваться надо. Вон, попроси, – в сторону Надежды кивает.

– Эй, землячка, не подсобишь ученым? – подмигивает толкач и подбородком в карман халата тычет.

Хочу ее удержать, но лучший друг всех покалеченных и угнетенных ставит портфель на землю и к ученым шагает. Достает из кармана безрукого пачку и спички, сует каждому в рот по сигарете, дает прикурить. И как они теперь разговаривать собираются?

– Благодарю, девочка, – для колясочника это не проблема, только рот смешно растягивается.

– Спасительница, – цедит сквозь зубы толкач.

– Дай ей на мороженое, Кужугет, – говорит колясочник.

– В кармане мелочь, возьми, девочка.

Но наша Надежда не такая. Берет портфель, кланяется и идет дальше. А меня дурацкая мысль гложет: почему Кужугет ее землячкой обозвал?

Небо было как поросенок – розовое с грязноватыми пятнами облаков. Поросят я никогда вживую не видела, только на картинках в учебнике. Такие гладкие, с пятачком, хвост крючком. Вылитое небо Дивногорска. Хотя в учебнике и не такое приврут. Например, о том, что небо синее или даже голубое. А оно вот такое – поросячье. Ну, разве иногда прокатится радуга от края до края, будто кто-то тряпкой пытается грязь оттереть. Облачную.

Ты тоже заметила?

Мы лежим на лавке – ноги в противоположные стороны, щека к щеке. Смотрим ввысь. Спокойно и тихо. Кошу глазом. Или косю? Вижу только нос.

– Конечно, заметила, – отвечаю. – Если долго смотреть в небо, кое-что можно понять.

Что?

– Кое-что. На выбор. Например, кто ты такая.

Не вижу, но чувствую: Надежда улыбается. Хочется взять ее за руку, но под пальцами только сухое дерево с занозами.

Пролетает самолет. Высоко-высоко, оставляя зеленоватый след, будто водомерка по поверхности болота торопится. Или замок молнии, который расстегивается, чтобы обрушить на нас чудеса и подарки. До Нового года далеко, как до самолета, а подарки – вот они.

– Ты бы чего хотела?

Подруга не отвечает. А что отвечать, когда и ежу понятно?

– Представляешь, он летит в Токио? Вот бы оказаться там – на самом новом и быстром. Помнишь, по телевизору показывали – Ту сто сорок четыре. Черный лебедь. С треугольными крыльями.

Хорошо бы, вздыхает Надежда, возится, и мне кажется, что она собирается вставать. Но нет, приемник. «Космос» тщится отыскать нужную волну. Вряд ли получится. С таким-то небом и без органчика. Однако получается. К тому времени, как наш самолет подлетает уже к Японии. Теперь наши уши разделяет приемник и слова, с трудом доносящиеся из бездны эфира:

«Люди-марионетки театра Бунраку – удивительное явление японской культуры. Дети с пеленок тренируются подчиняться малейшим движениям нитей, которые привязываются к вживленным в тело крючкам. Кукловоды двигают людьми-марионетками, заставляя совершать чудеса акробатики, а также управляют их мимикой нитями, привязанными к крючкам на лице актеров».

– Необыкновенно, – шепчу я и пытаюсь представить себе людей-марионеток театра Бунраку. Крючки, длинные нити, кимоно. Почему это не показывают по телевизору? Какие-то дурацкие демонстрации в Париже – сколько угодно, а японских необыкновений – ни капельки.

Пора идти, Надежда садится, прячет приемник в портфель.

– И то верно, – соглашаюсь. – Маманя, наверное, Дядюна на поиски выгнала, он теперь каждый угол в округе обнюхивает, – показываю как.