пряничной архитектуры под оранжевой черепицей с мавританскими башнями, запутавшись в клубках трёхъярусных шоссе, они тянулись вдоль плоского пляжа с безупречным прибоем или уползали в долину и карабкались по пологим склонам бурых холмов и каньонов. Солнечные очки – главный аксессуар, плюс двадцать пять круглый год. Над головой – ни облачка, лишь пара орлов нарезают идеальные круги в синем кобальте. Глоток ледяного пива, нагретый песок, мерный океанский накат – Лёва улыбался счастливо, хотя и старался распознать подвох: было уж как-то слишком хорошо. Ощущение, что умер и по недосмотру попал не туда, куда заслуживаешь. Отношения между людьми тоже оказались вполне липовыми, кассир в лавке встречал тебя как любимого брата, от патоки пустых бесед слипались губы, а разговоры велись исключительно на приятные темы, причём каждой теме отводилось не более трёх минут. Про временной лимит Лёва усёк не сразу и поначалу частенько натыкался на стекленеющий взгляд собеседника, не привыкшего к по-русски долгим и пространным рассуждениям. Впрочем, фальшивость Лос-Анджелеса вполне Лёву устраивала. Он загорел, купил в кредит открытый «мустанг-турбо», отбелил зубы, привык широко улыбаться и стал похож на актёра Мосфильма, играющего роль заграничного матроса.

– Красив, как чёрт! – восхищался Лаврецкий, дымя вонючей «гаваной». – Ты ж просто русский Роберт Рэдфорд, дурья твоя башка! И упускать такой шанс – преступно.

Лаврецкий знал, о чём говорил. Он приторговывал кокаином, среди клиентуры были продюсеры, режиссёры и прочий околокиношный люд.

– Мы накануне русской культурной волны, – авторитетно заявлял Лаврецкий, – я кожей чую – зреет интерес. А ты – вылитый доктор Живаго, князь Мышкин и брат этого, как его… Мне, как агенту тридцать процентов и, считай, Голливуд у нас в кармане.

В начале января Лаврецкого нашли на Зума-Бич, босого и с пулей в затылке.

Лёва снимался в массовках, нечасто. Платили гроши – пришлось работать полотёром, чистить бассейны. Обещанная покойным Лаврецким русская волна Голливуд так и не накрыла. Лос-Анджелес теперь больше напоминал пыльные кулисы, а изнанка этого балагана Лёве совсем не нравилась. Чудеса, от которых пару лет назад замирало сердце: пожар заката над ослепительно-серебристым океаном, свежий запах моллюсков и морской травы ранним утром, долгоклювая колибри за окном, алые азалии величиной с тарелку в каплях росы, – всё примелькалось, стало обыденным и никчёмным. Пальмы раздражали и казались глупой бутафорией.

Промаявшись ещё с месяц, Лёва плюнул и вернулся в Нью-Йорк.

Рози весело выкрикнула его номер, воркующим голосом добавила в микрофон: «Авто подано, сладкий». Шоферня заржала. Лёва распахнул переднюю дверь «тороса», придирчиво принюхался. В дневной смене работала пара индусов, после них в машине разило карри, как в индийской харчевне. Отодвинул кресло до упора, завёл мотор. Из радио нудно запиликали скрипки, заныли виолончели. «Ладно, с Шубертом потом разберёмся, – Лёва автоматически взглянул на часы: пять минут пятого, – поехали». Он свернул направо, выскочил на Шестую Авеню, тут же на углу с Кристофер-стрит подобрал клиента. Всё складывалось удачно. Таксисты суеверны, русские таксисты суеверны вдвойне: по первому выстрелу можно судить обо всей охоте, по первому клиенту – обо всей смене. Первый клиент непременно должен быть мужчиной, немолодым, желательно усатым. Лёва с нежностью поглядывал в зеркало – клиент являл собой идеальный образец: пожилой, голубоглазый, крутой шар загорелой головы казался лысым от рожденья. А главное – роскошные моржовые усища, седые и холёные. Усач ровным басом отчитывал кого-то в телефон. Лёва слышал лишь отдельные ругательства, перегородка из прозрачного пластика толщиной в дюйм, разделявшая водителя и клиентов, глушила звук. Перегородки узаконил бывший мэр, преступность при Джулиани зашкаливала, нападения на таксистов совершались в те годы почти каждый день, а уж ночью шоферить соглашались лишь самоубийцы и русские. Перегородки помогли, правда, пострадали любители потрепаться с пассажирами, теперь, чтоб тебя услышали нужно почти кричать. Но появился и неожиданный плюс – никто не требует сделать потише радио или переключить станцию.

Угол Парк-Ист и Сороковой. Усач просунул в окошко тридцатку, сдачу не спросил, кивнул и солидно чавкнул дверью. Семь чистыми, совсем неплохо для начала. Лёва свернул налево, по Сороковой дотащился до Бродвея – вечерний час пик во всей красе – там подхватил тощую старушонку с капризной внучкой. Ласковый голос по радио вкрадчиво сообщил, что мы прослушали что-то там Грига в исполнении оркестра русского Гостелерадио под управлением Федосеева, Лёва как раз тянулся переключить на новостной канал. Он вздрогнул, прозевал красный и чуть не протаранил автобус. Дал по тормозам. Старушка и внучка охнули сзади.

– Прошу прощения, мэм… – Лёва глянул в зеркало, старушенция укоризненно жевала губы, внучка восторженно улыбалась. – Извините, – сипло повторил он и закашлялся.

До Лёвы вдруг дошло, что всё это время среди занудных скрипок, арф и прочих контрабасов незримо присутствовал почти неразличимый на слух Сергей Сомов со своим ксилофоном или на чём он там нынче стучит. «Вот мразь!» – Лёва поморщился, словно вляпался голыми руками в какую-то тёплую слизь. Он инстинктивно вытер ладони о джинсы и выругался по-русски. Прошло почти тридцать лет, банальность про время, врачующее все раны, оказалась неверной. Как выяснилось, врачует, но не все.

Лёвины воспоминания отличались по резкости, пластмассовый Лос-Анджелес виделся не в фокусе, так – едва различимые контуры, как сквозь водную муть. Прошлогодний отдых на Барбадосе с Джилл тоже ясностью не отличался. Первые годы эмиграции вообще напоминают немое кино. Совсем другое дело – та Москва, журфак, то лето, покатые переулки с фиолетовыми тенями, веснушки, вдруг проступившие на Ликиных щеках. Дачные аллеи, берёзы, а за ними чёрный сосновый лес, прохладный, с запахом мокрых иголок. Соломенный стул, забытый в саду, в путанице длинных трав с жёлтыми цветками. Вечером пахнет остывающим клевером, по туману катится тоскливый колокольный звон, ватный и унылый, за рекой кто-то зовёт Милку, снова и снова. Всё настолько рельефно, настолько живо, что кажется куда реальней, чем вся эта Америка за окном. Лёва замычал, как от зубной боли, и снова выругался.

Старушонка укоризненно выдала три доллара чаевых. Тут же подскочил вертлявый гей, похожий на беса в красном берете, и попросил отвезти на Лонг-Айленд.

День складывался удачно, но настроение у Лёвы испортилось окончательно. Он поймал русское радио по привычке, «Новая Волна», очевидно, доживала последние дни. Давно исчез хит-парад забавного Билли Рокосовского, нет и Макса с его спортобзорами. Новости читают какие-то писклявые старшеклассники, похоже, бравого Будицкого с его шершавым баритоном тоже сократили. Слушать стало невмоготу, и Лёва принялся щёлкать по каналам. Музыкальная какофония перебивалась напористыми голосами всех мастей.

– … прямо в ад. Несчастья нас подстерегают повсюду, – округлый мужской голос по-отечески заявил Лёве.

– Да что