Каждому хотелось видеть получше, и люди набились в мирном Адамовом саду так плотно, что яблоку негде упасть. Иракские полицейские, призванные охранять высоких гостей из Багдада, трудились в поте лица, чтобы сановников, членов экспедиции и рабочих не столкнули под степенно подвигающуюся шумерскую диковину. Реку тоже заполнили арабы и чужестранцы на машхуф, балям, полицейских катерах и моторных лодках.

С великим облегчением смотрел я, как исполин, покинув наши самодельные деревянные стапели, ложится на протянутые до самой воды стальные рельсы, сваренные вместе одним из наших доброжелателей, инженером с бумажного комбината.

На лебединой шее ладьи цвета спелой пшеницы алели кровавые метины: след крестильного обряда. Надо сказать, что этому обряду предшествовала небольшая дискуссия. Болотные арабы доставили к строительной площадке шесть упитанных барашков для жертвоприношения, с тем чтобы я смочил ладони кровью и приложил к носу новорожденного корабля. Я не согласился. «Кон-Тики» крестился молоком южноамериканского кокосового ореха, «Ра I» и «Ра II» крестили молоком берберской козы. Но тут предложи я крестить судно молоком буйволицы, арабы восприняли бы это как оскорбление. Они признавали только действующий со времен Авраама местный обычай заклания животных. Любое новое сооружение, будь то дом или судно, здесь полагалось метить кровью. И теперь они наотрез отказывались пускать ладью на реку без надлежащего жертвоприношения. Если я не хочу совершить обряд, они сделают это сами, твердо заявил Гатаэ. Даже наш просвещенный багдадский друг Рашад сказал, что не пойдет с нами в плавание, если не будет выполнен принятый ритуал.

Мы пришли к компромиссному решению. Сперва болотные арабы совершат свой обряд, потом состоится крещение судна на мой лад.

Спуск на воду был назначен на И ноября. Утром я застал Гатаэ возле корабля. Он стоял в белоснежном бурнусе и метил золотистый нос ладьи отпечатками смоченной в крови последнего барашка правой ладони, а вся его бригада, сидя на земле, весело уписывала жареную баранину, ничуть не скрывая, что для них это самая важная часть ритуала.

К полудню прибыли сановники из Багдада. Они привезли ножницы и белую шелковую ленту, и ответственный представитель Министерства информации привычной рукой перерезал ленту перед носом ладьи. Затем наступила наша очередь. Крестить судно должна была очаровательная внучка Гатаэ. И вот дед ведет за руку одетую в яркое платьице юную черноволосую леди, с трудом удерживающую арабскую бутыль из тыквы, только что наполненную водой из реки, именем которой мы решили наречь судно. Блестя глазенками, маленькая Секне окропила камышовый нос ладьи, но заученную формулу забыла, и стоявшие рядом расслышали только, как она пролепетала «Дигле» — так болотные арабы произносят название реки Тигр. Тут уже сам Гатаэ, продолжая держать внучку за руку, взял инициативу на себя и громко возвестил на арабском языке:

— Да спустится сей корабль на воду с дозволения Всевышнего и благословения Пророка, и пусть он зовется Дигле — «Тигрис!»

Не успел он договорить, как с юга донеслись глухие раскаты грома. Все повернулись в ту сторону, кто с удивлением, кто с благоговением, точно звуки эти выражали одобрение могущественнейшего из месопотамских богов — бога Солнца, мечущего гром и молнии своим жезлом. От горизонта надвигались черные тучи. Даже наименее суеверные среди нас слегка оторопели, услышав глас громовержца в такую минуту.

Сломался винт в одной из лебедок, его пришлось заменять куском гвоздя, поэтому мы потратили целый час на то, чтобы протащить новонареченного «Тигриса» через пролом в стене до критической точки, где пологий откос сменялся крутым уступом. Сколько мы ни пытались заровнять этот уступ глиной, течение упорно подмывало снизу нашу насыпь, и когда «Тигрис» наполовину повис в воздухе над перегибом, все затаили дыхание. Выдержат ли восемнадцатиметровые бунты камыша и тонкие стальные салазки такую нагрузку?

К нашему облегчению, исполин благополучно перевалил через край уступа и заскользил вниз под напором своих тридцати трех тонн. С громким всплеском он врезался в реку, и тысячная толпа вложила свой восторг в ликующие крики, когда широкая носовая часть ладьи поднялась на воде с легкостью надувной резиновой утки. Лишь корма еще продолжала лежать на суше.

Вот это плавучесть, вот это сила! Я подбежал ближе, чтобы удостовериться, что рабочие крепко держат веревки, не дадут течению унести корпус судна, на котором еще нет ни надстроек, ни рангоута. Однако в ту самую минуту, когда нос корабля возвысился над водой, корма вдруг круто остановилась. Раздался оглушительный треск ломающегося дерева, и я увидел, как стальные балки под широким корпусом изгибаются, будто лапша. Дородный исполин медленно опустился брюхом на берег, словно непокорный бегемот, не желающий входить в воду, и восторги аплодирующих зрителей сменились дружным сетованием и криками отчаяния.

Лежит — и ни с места... Нос спущен на воду, омывается струями Тигра, а окруженная зрителями корма прочно застряла на суше в Садах Эдема. Какие-нибудь метры отделяли ее от воды, и целая армия добровольцев ринулась вперед, чтобы столкнуть ладью на реку. Куда там! Лишь немногие доставали плечом до изогнутой вверх кормы, а ноги тех, кто пробовал упереться в борты, утопали в рыхлой земле и в иле.

Вооружившись лопатами, мы стали подкапываться под ладью, чтобы выявить повреждения и попытаться пропустить воду под кормой. Вариация на тему о пророке и горе: если корабль не идет к реке, пусть река придет к кораблю!

Сановники учтиво попрощались и отбыли под охраной полиции. Вечерело, заморосил дождик, и толпа начала расходиться. Хуже всего было то, что индейцам пришлось накануне вылететь к себе в Боливию, чтобы не просрочить обратные билеты. А ремонтировать без мастеров с Титикаки, если окажется, что бунты и веревки повреждены, нам будет очень непросто... Какие беды натворили обломки стальных и деревянных балок? Чтобы выяснить это, надо было обнажить широкое днище двойного корпуса. Ночь принесла с собой неожиданно холодный ветер. Пришлось бежать за теплой одеждой. Великолепные молнии расписывали ослепительными трещинами черное ночное небо.

Мы работали поочередно немногими наличными лопатами. Английские телеоператоры установили светильники на крыше гостиницы, чтобы нам было виднее, и молодой член их бригады, Дэвид, рассказал мне по секрету, что ему приснился нехороший сон, будто целое стадо овец поднялось на борт камышовой ладьи и принялось ее пожирать в отместку за убийство своих сородичей. Однако Гатаэ и его товарищи рассуждали иначе: шести барашков мало для такого большого судна, надо было принести в жертву быка!

Только я выслушал эти мрачные комментарии, как рокот мотора и яркий свет фар могучего советского грузовика заставили нас отложить в сторону лопаты. Неожиданный гость перевалил через обломки дерева и покореженное железо в проеме стены и занял исходную позицию, словно намереваясь загнать всех нас в реку. Два плечистых русских водителя выскочили из кабины, и с помощью Юрия мы объяснили им, что пока наша ладья не окунулась в воду, бунты хрупкие, как хрустящий хлебец. Общими усилиями мы пристроили перед высоким капотом толстые камышовые кранцы, нарастив их взятыми со стапелей деревянными балками, чтобы тяжелый грузовик не ушел в воду вместе с кораблем. И не успели мы оглянуться, как без лишних церемоний начался необычный спуск на воду. «Тигрис» стронулся с места и медленно погрузился в кашу разрытого нами ила. Течение унесло щепки и ил, но ладью мы удержали на канатах и пришвартовали к плавучей пристани, которую заблаговременно соорудили из камышовых связок возле гостиничной террасы. В свете фар было видно, что вместе с судном погрузились в воду погнутые рельсы и салазки. Русские водители простились и уехали. Нам оставалось дожидаться утра, чтобы определить характер повреждений. «Тигрис» лежал на воде как-то неровно, вроде бы с левым носовым креном.