— Ты мне отвратителен, отвратителен!.. Ненавижу!.. Чтоб ты, чтоб ты…

Женомор просто сиял от счастья. Все остальные сохраняли полнейшее молчание. Тогда Маша напускалась на нас, обзывая трусами и чудовищами.

— Разве вы не видите, что этому недоноску на всех плевать! — вопила она. — Он приведет вас толпой на эшафот, это же шпик! О, как бы, как бы мне хотелось… — И она плевала ему в физиономию. — Подонок! Гадина! Жертва неудачного аборта!.. — Ее била дрожь, она задыхалась. Потом, призывая всех и каждого в свидетели, заключала: — Предупреждаю, он вас поимеет! Я это точно знаю, он сам мне говорил. Он снюхался с полицейскими агентами. Вас всех повесят, говнюков. Да он и не осмелится пойти туда, в полицию. Уж я-то его знаю! Тряпка, мокрая курица, чуть что — и лопается, как пузырь. Нет, у него даже не хватит духу туда отправиться. Туда пойду я. Пойду, можете не сомневаться. Меня никто не остановит. Как же вы все мне остохренели! Я… я…

И она выбегала из комнаты, шаркая тапками и с треском хлопая дверью.

Запиралась в своей каморке, падала на кровать, перекатываясь на животе, словно на бычьем пузыре.

И долго плакала.

Затем наступала реакция: угрызения, жалобы и всяческое самоуничижение. Она казалась себе слишком несчастной. И страдание снова разъедало душу.

— Все кончено, — шептала она. — Навсегда. Я его больше никогда не увижу. Я потеряла его навсегда. Это невозможно…

Обычно это случалось под вечер. Маша появлялась на пороге, вся в слезах, и начинала ныть:

— Товарищи, я прошу у всех прощения. Товарищи, не обращайте на меня внимания. На то, что я говорю. Я так виновата перед всеми.

И падала на колени. Но почти тотчас вскакивала с криком:

— Скажите, где он? Куда пошел?

Женомора по большей части в доме не было.

— Он у Кати? — И поскольку никто не отвечал, решалась: — Пойду за ним.

Она повязывала платок и бежала к Кате.

— Катенька, Катенька, дорогая, моего здесь нет?

— Нет, он уже ушел.

— Куда, не сказал?

— Вы опять поцапались?

— Нет… то есть да, самую малость… Это по моей вине. Но мне надо его повидать… я должна его увидеть немедленно…

И она со всех ног бросалась прочь. Бродила по улицам. Как сумасшедшая. Твердила себе: «Неужели он туда пошел? Нет, нет… только не это, не это…»

Она устремлялась на площадь перед зданием полицейской управы. Там, присев на каменный бордюр фонтана или прислонясь к дереву, замирала. Вокруг нее сновали прохожие, тренькали звонки трамваев, что-то выкрикивали мальчишки, торгующие всякой всячиной. Она ничего не слышала. Ничего не видела. Не сводила глаз с распахнутой двери, перед которой туда-сюда прохаживался постовой. Ее завораживал его мундир. На входящих и выходящих она не обращала внимания. На фоне распахнутой двери маячила маленькая раскрашенная юла — вот все, что она видела, и все краски дня меркли перед этим видением, а посверкивание штыка пронзало мозг болью.

— Где это я? — пробовала она очнуться. — Ах да… да… Внимание, на тебя смотрят. Лучше бы вернуться домой…

А сама все не уходила, заглядывала в лица прохожим: Женомор умел менять обличье, прикидываясь кем угодно, — но она не сомневалась, что узнает его.

Сейчас она была так уверена в себе!

«Гадина. Не хочу, чтобы он до этого дошел. Нельзя предавать друзей…»

Внезапно осеняло: чего доброго, ее водят за нос.

К ней возвращались былое коварство и цепкость. Надо сменить место наблюдения. Сейчас она свернет в боковой переулок. Так. Укроется в тени. Затаится перед потайной дверцей, ведущей прямиком в кабинет Григория Ивановича Орленева, нашего главного врага, поставившего себе целью арестовать нас всех и давно идущего по нашему следу. Женомору имело бы смысл отправиться именно к нему. Тогда войти или выйти он может только через эту дверь.

Она все подмечает, вглядывается в прохожих, сверля глазами каждого. Ее наблюдательность обострена до предела, и любой из этих мелькающих перед глазами анонимов отпечатывается в глубочайших тайниках ее памяти. Замятая складка на штанине у колена. Привычка слегка вскидывать при ходьбе правую ногу, увиденная в профиль сутулость, постукиванье трости, подергиванье подбородка, шишка на затылке — она не уступит забвению ни одной самомалейшей малости.

Вдруг — сильнейший толчок в живот.

Он, он!

Она перебегает, запыхавшись, улицу. «Успокойся. Это он. Он тебя заметил». Она жмется к стенам, прячется за деревьями. Идет то по правой стороне улицы, то по левой, хоронится за остановившимся экипажем…

Что это он, у нее сомнений нет.

Погоня завлекает ее в совершенно невозможный, далекий квартал. Вот он зашел в лавочку за сигаретами. Потом завернул на вокзал, купил и прочитал там газету. Внезапно она видит его лицо при ярком свете. Она в тревоге. Ей страшно. Маша пускается бежать. Ей кажется, что она шла за агентом охранки и тот ее узнал. Она прыгает в трамвай, затем еще дважды, трижды пересаживается. В центре города заходит в кафе и ускользает оттуда через заднюю дверь. То же самое проделывает в церкви. Чтобы потеряться в толпе, выбирает самые оживленные улицы: теперь дальние кварталы, просторные и пустые, ее пугают. В изнеможении падает на скамейку. Ей уже непонятно, где она и как сюда попала. Это бульварное кольцо. У нее нет сил, ей невмочь. Щеки горят. В животе холодок. Ноги подламываются. Надо закрыть глаза. Но перед внутренним взором встает весь нынешний страшный день. Ее бьет дрожь. Вернуться бы в дом, к верным товарищам. Она так больше не может. Бьют часы на башне — сколько? Одиннадцать вечера или четыре утра? Слабость такая, что даже сосчитать не удается. Тогда она встает и, пошатываясь, углубляется в ночь.

Бредет, не оборачиваясь.

Тем хуже или тем лучше. А может, все-таки тем хуже?

«Если за мной следят, если меня узнали и идут по следу, я приведу их прямиком в Политехнический. И всех там накроют».

Ей даже не удается свести две мысли воедино. Так устала — чудится, будто булыжники ускользают из-под ног и куда-то проваливаются, а весь долгий путь на эту Голгофу она ползет на коленках.

Под ее руку просовывается чужая ладонь. Хриплый голос нашептывает в ухо:

— Маша! Ты уже давно гуляешь? Откуда ты идешь, Маша? Кто тебя надоумил сюда прийти? А я знаю, где ты была, знаю, что собираешься сделать. Это ты нас всех предашь. Никто не верит тому, что ты говоришь. Мы не спускаем с тебя глаз.

Маша не осмеливается повернуть голову. Замедляет шаг, ее шатает все сильнее. Рядом с ней кто-то есть, она видит его краешком глаза. По спине пробегают мурашки.

А голос звучит снова:

— Ну скажи, что ты еще туда придешь, скажи…

Маша бросается бежать изо всех сил. Но через сотню метров внезапно оборачивается: