На пересечении улицы Бак и бульвара Сен-Жермен[92] возвышается статуя Клода Шаппа, возвышается как скала посреди дорожного движения, как скала, разрезающая поток, разбивающая его на ручейки, текущие на восток и на запад, на север и на юг, плавно и беспрепятственно[93]. Статуе Клода Шаппа, которая руководит дорожным потоком и направляет его размеренное движение, помогает в этом нелегком деле agent de police[94] в ярком плаще, с яркой палкой, контролирующий поток машин с точностью лондонского полицейского, хотя некоторые и говорят, что только в Лондоне полицейские знают в этом деле толк. До войны, когда еще ходили омнибусы, для agent de police всегда было полно работы; с началом войны все парижские омнибусы отправились на фронт развозить мясо солдатам[95], и были такие часы, когда вся ответственность за регулировку дорожного движения ложилась на статую Клода Шаппа. В один из таких часов, когда Клод Шапп стоял, как водится, запрокинув голову вверх, не замечая происходящего у его ног, случилось то самое происшествие.

Чуть дальше, на набережной, офицер французской армии сел в маленькую викторию, маленькую потрепанную voiture de place[96], которая повезла его по улице Бак, после чего попыталась повернуть на бульвар Сен-Жермен к Ministère de la Guerre[97]. По другой стороне бульвара бежал паренек пятнадцати лет, навалившись на рукоятки трехколесного фургона, вес которого был скорее рассчитан на сильного мужчину или старую лошадь. Но мужчин в Париже осталось мало, поэтому мальчик, который не мог пойти служить по крайней мере ближайшие три года, выполнял мужскую работу, или лошадиную работу, если угодно. Французы – бережливая раса, и считалось, что война закончится много раньше этого срока, так что заработает ли паренек себе грыжу, или туберкулез, или какую другую болезнь, которая сделала бы его непригодным к военной службе, – это было неважно. Пока что важно было только то, что он зарабатывал деньги для своего патрона. Так что, опустив голову, мальчишка направил свою трехколесную тележку прямиком на лошадь, которая тащила потрепанную викторию, в которой ехал французский офицер, и agent de police рядом не оказалось, и статуя Клода Шаппа стояла, как водится, запрокинув голову вверх.

Началась та еще суматоха. Старая кляча, которую давно следовало пустить на мясо, увернулась от повозки с чисто французской бережливостью, но наступила копытом прямо на лицо мальчика, распластанного у ее ног. Второе копыто опустилось на пальцы его правой руки. Вряд ли на войне с ним могло случиться что-нибудь хуже. Мальчик с воплями поднялся на ноги. Извозчик выругался. Собралась толпа, а офицер в маленьком экипаже откинулся в кресле и закрутил кончики своих изящных усов. Agent de police, который должен был находиться на посту у статуи, прибежал из ближайшего кафе. Он всегда, в наилучших парижских традициях, выделял на обед два часа, и в этот раз пришлось прервать его на пятнадцать минут раньше. Все были ужасно раздосадованы, но больше всех – офицер, который спешил к военному министру.

Он был так раздосадован, так утомлен, что сидел с каменным лицом, небрежно закинув одну руку за соседнее сиденье, а другой поглаживая крест ордена Почетного легиона[98] на груди. Он смотрел на небо, будто выискивая самолет, который в тот момент как раз не пролетал над Парижем. Извозчик слез со своего места и громко позвал офицера в свидетели того, что он тут ни при чем. Толпа, которая не застала происшествие, столпилась вокруг полицейского, сообщая ему, чего именно она не видела. Рыдающего мальчика отвели в аптеку. Но люди не расходились. Они столпились вокруг экипажа и начали орать на безразличного офицера. Офицера, которому не было дела до того, куда наступила старая лошадь. Развалившись на мягких подушках, он посматривал на небо, не беспокоясь о таксометре, который резво прыгнул с отметки «восемьдесят пять сантимов» на отметку «девяносто пять сантимов» и продолжил тикать. Женщины обступили экипаж, разглядывая офицера. Получается, это он командовал их сыновьями на фронте, а значит, столько всего видел, столько всего пережил, что даже зрелище раздавленного мальчика ничего для него не значило? Неужели он видел столько страданий en gros[99], что они ничего не значили для него en détail[100]? Или он так относился ко всякому страданию? Неужели и страна так же относилась к страданию их сыновей? Или этот офицер из тех embusqués, которые никогда не были на фронте, из тех, кто попал под протекцию, занял теплые местечки в тылу, мягко устроился на казенном жалованье? Толпа увеличивалась с каждой минутой. Предположениям не было числа. Люди обступили экипаж, выкрикивая свои догадки. Наконец они стали так надоедливы, что выражение скуки испарилось с лица офицера. Он был так раздосадован, так ему надоело ждать, что он выскользнул из потрепанных подушек и, не заплатив за проезд, шмыгнул в направлении Ministère de la Guerre.

Эсмеральда[101]

Мне часто говорят: «Вы пишете о войне, о вашем опыте в прифронтовой зоне, крайне удручающе. Но, безусловно, с течением этих долгих месяцев вы должны были столкнуться с вещами не только мрачными и ужасными – но и с проявлением благородства, с чем-то вдохновляющим или забавным, с чем-то человечным…» Конечно, говорю я – видела – и это была Эсмеральда. Поэтому я расскажу вам об Эсмеральде, чтобы вы не думали, будто у меня настолько патологический склад ума, что я не способна замечать ничего, кроме трагедии, и видеть то хорошее, что есть вокруг.

Как я уже упоминала, мы оказались словно взаперти на нашем поле – с ранеными, с нашими мелкими политическими играми и интригами, невинными сплетнями, – и в довершение стоял постоянный грохот пушек. Этот шум стал настолько знакомым, что мы научились различать звуки arrivé и départ. Arrivé означало снаряд, прилетающий со стороны врага и упавший рядом с нами, а départ – снаряд, выпущенный нашими и приземлившийся где-то там. В дни arrivés все мы испуганно вскакивали при каждом взрыве, надеясь, что следующий не прилетит прямо в нас. А départs были куда более шумными, ведь пушки стреляли вблизи, но мы убеждали себя, что снаряды не могут упасть на нас. Что не мне в этот раз оторвет нос.

И вот, чтобы снимать напряжение, которое мы испытывали в дни arrivés, и облегчение в те дни, когда мы знали, что сегодня другие испытывают то, что мы испытывали вчера, – с приятным осознанием, что сейчас стреляют наши, – мы и купили Эсмеральду. Это была юная козочка, миленькая