сорок в минуту. И все-таки, как я уже сказала, он не замолкал, и поток мелких вялых замечаний, раздававшихся с его стороны полотна, во многом перекрывал шлепки и щелчки зажимов с другой стороны, там, где хирурги усердно пытались выцарапать для него второй шанс.

С одной стороны стола полотно держала медсестра, с другой – санитар-священник, а во главе стола стояли доктор, Directrice и еще одна медсестра, которая отвечала на поток вялых замечаний и пыталась утешить больного. На расстоянии трех футов от него и от компашки, которая пыталась его отвлечь, стояли два хирурга и два молодых студента, и за полотном виднелись только их макушки. Они очень быстро работали и время от времени перешептывались, а когда в ход пошла пила, разговор стал особенно оживленным.

Мужчина бормотал что-то о доме и о жене. Он говорил, что ужасно хочет снова ее увидеть. И санитар-священник, которому не терпелось бросить свой конец полотна и взяться за причащение, заметно нервничал и чувствовал себя крайне неловко. А мужчина, хватая ртом воздух, продолжал свои причитания, а окружающие продолжали утешать его, говоря, что у него еще есть шанс увидеть жену. И он говорил о ней не переставая и с чувством, и его шепот и ободряющие ответы совершенно перекрывали шлепки и щелчки зажимов. Но со временем его замечания становились все менее связными, и казалось, что он снова оказался в окопах и передавал кому-то сообщение по телефону. Он очень старался достучаться до адресата, очень старался наладить связь. Но, видимо, провода оборвали, и он недоумевал, хмуря брови, и матерился, и пытался опять и опять, снова и снова. Ему нужно было что-то передать по телефону, по окопной сети коммуникаций, в его сознании царил туман, но он очень старался прорваться сквозь этот туман и наладить связь. Очевидно, снаряд перерезал линии передач. Он раздражался и беспокоился и тревожно и недоуменно глядел на белое полотно, туго натянутое над его поясом. Он не мог двигать ничем ниже пояса, так что все его беспокойство сосредоточилось с одной стороны полотна, и он не знал, что́ происходит с другой, и не слышал непрерывный треск зажимов и приглушенные шепоты с другой стороны.

Он очень старался восстановить телефонную связь в своей голове. Видимо, провода оборвали, и он кричал от тревоги и горя. Постепенно он ослабевал и все чаще хватал ртом воздух, и в своем стремлении говорил все менее связно. Он был очень расстроен. Но вдруг связь вернулась. Он закричал от облегчения, удовлетворения, от триумфа, поразив всех вокруг.

– Ça y et, maintenant! Ça y est! C’est le bon Dieu à l’appareil! (Ну наконец-то! Получилось! Бог милостивый взял трубку!)

На простыню упала капля крови, внезапная яркая капля, и быстро расплылась, просачиваясь сквозь ткань. Хирург разогнулся.

– Кончено! – воскликнул он с удовлетворением.

– Кончено, – повторила Directrice.

Париж,

26 июня 1916

Приказ о награждении

Как человек Граммон мало что собой представлял. В частной довоенной жизни он был уличным акробатом в Париже, после чего стал коридорным в третьесортном отеле за вокзалом Сен-Лазар. Это стало его погибелью, потому что даже у третьесортных французских коммивояжеров, у шулеров и авантюристов, посещавших отель, были деньги, которые он мог украсть. Пользуясь положением garçon d’hôtel[89], он пробавлялся мелкими кражами, которые привели его не в тюрьму, но в Bataillon d’Afrique. Он отслужил там два года, маршируя в Bataillon d’Afrique, вместо того чтобы мерить шагами тюремный двор, и отбывая таким образом свой пятилетний срок, а когда объявили войну, его часть перевели из Марокко во Францию, точнее, во Фландрию, на самую передовую, и со временем он очутился в госпитале с осколком снаряда в селезенке.

Его доставили в состоянии довольно плачевном, и если бы он поскорее умер, как ему и следовало сделать, ему было бы намного проще. Но так получилось, что в то самое время в госпитале работал хирург, который очень хотел сделать себе имя, в том числе путем попыток продлить жизнь тем раненым, которые при обычных обстоятельствах должны были умереть. Этот хирург очень старался спасти Граммона, и ему безусловно удалось продлить его жизнь и его страдания на довольно приличный срок. Он очень старался и пустил в дело все, что только мог выдумать, все, что можно было купить за деньги. Каждый раз, когда ему приходила в голову новая идея лечения, неважно насколько дорого она обходилась, он докладывал о ней Directrice, которая обращалась в Париж и получала все необходимое. Все это время Граммон оставался в кровати, переживая страшные мучения, которые хирург тщательно документировал, отмечая, что при таких-то и таких-то обстоятельствах, в указанных условиях, такие-то и такие-то лекарства и процедуры оказались тщетны и бесполезны. Когда Граммона доставили в госпиталь, у него была дыра в животе размером около трех сантиметров. Через месяц эта дыра научным образом увеличилась до тридцати сантиметров, во все стороны торчали резиновые дренажи, погруженные в нее довольно глубоко, и боль его увеличилась стократно, тогда как шансы на выздоровление – не особенно. Но у Граммона было крепкое здоровье, и хирург очень старался, ведь, если Граммон поправится, какой замечательный будет случай в практике, как вырастет репутация хирурга. Граммон сносил все очень терпеливо и не просил, подобно многим другим, чтобы ему дали умереть, ведь он был из Bataillon d’Afrique и подобная просьба была бы подобна просьбе о сокращении срока заключения – того заключения, к которому, как утверждал суд, он был приговорен по всей справедливости. Суд принял в расчет, что его нравственность была нравственностью бродячего жонглера, наворачивающего кульбиты на ковре во время парижских fêtes[90], а контакт с мужчинами и женщинами, которых он встречал, работая garçon d’hôtel в третьесортном отеле возле Монмартра, придал этой нравственности окончательный вид. С другой стороны, от него ожидали понятий о приличии и морали, которые прививаются только тщательным воспитанием, и когда этих понятий в нем не обнаружилось, его отправили в Bataillon d’Afrique, где его эксцентричность не могла нанести вреда обществу.

Так что Граммон продолжил страдать в течение нескольких долгих месяцев, и для человека с ограниченным опытом в нем было достаточно цинизма, чтобы понимать, что хирург, который так внимательно и бесперебойно о нем пекся, был далеко не бескорыстен в своем стремлении спасти ему жизнь. Проблема была в том, что у Граммона не было той жизни, к которой хотелось вернуться. Все это знали. Хирург это знал, санитары это знали, и его товарищи по палате