— Александра Ивановна, у меня бюллетень, отгул, запой, если хочешь знать! — заорал я в трубку.

На другом конце телефонного провода слышалось легкое потрескивание и угрюмое молчание. Наконец Александра Ивановна вздохнула:

— Ну если запой, тогда не возражаю. Я тебя понимаю, Саша, прими мои соболезнования. Но чтобы через сутки был как огурчик, понял?! Как сказал Меркулов, тебе поручено следствие по делу Холод, не так ли?

— Постараюсь завтра быть в форме.

— Твой коллега Медников сообщил из «Славянского банка», что секретарша Гусева, как всегда, «случайно услышала», о чем они говорили. Гусев и Холод договаривались о встрече в машине…

— Шура, родная, у меня голова сейчас ватная.

— Турецкий, как начальник МУРа я приказывать тебе не имею права. Ты из другой конторы. Но прошу — держи себя в руках! И никаких пьяных компаний, напился — и спать, уяснил мою просьбу?

— Уяснил, родная.

В ближайшем винном магазине я набрал горючего: водку, румынский джин, кубинский ром, отправился к себе домой, хотя ведь раньше намеревался в редакцию «Новой России». Но старушка Романова, как всегда, была права, она словно читала мои мысли.

В редакции станут приставать с вопросами: что, как, почему, когда? — естественно, ведь мне придется вести дело. А на вопросы, соболезнования и различные сплетни-версии в данную секунду ни малейших сил не было.

Таня погибла. Жена в отъезде. Годовщина Риты на носу. Все это сплелось, перепуталось и навалилось на меня, на мою ватную голову, на мою словно застывшую в немом бесконечном крике душу. Все это больно давило на грудь, в которую безмолвный крик отчаяния вмерз огромным куском льда…

Оказавшись дома, я первым делом отключил надрывавшийся телефон. Выставил бутылки на кухонный стол, рядом с рукописью полковника Васина, Таниного жениха, бывшего жениха. Откупорил бутылку водки, налил полный стакан, залпом выпил. Только потом полез в холодильник за соленым огурцом, чтобы закусить. Нет, я не искал спасения в бутылке, да и не особо я любитель выпить. Но тут такая холодная боль, такая тоска, словно я виноват, словно я отвечаю за то, что не уберег Татьяну!

Ведь еще сегодня утром, несколько часов назад, мы говорили с ней вот по этому телефону, а сейчас она в морге, а я у себя на кухне, смотрю на рукопись ее полковника, за которого она так переживала… Не знаешь, кого и где подстерегает смерть. Вороватый полковник по-прежнему жив и наверняка неплохо устроился в Германии. А Танюша — на холодном столе…

Я открыл бутылку с джином, но, понюхав ее, отодвинул в сторону. Открыл ром и смешал его с водкой. Получилась достаточно тошнотворная смесь, но я залпом выпил. И почувствовал, что начинаю оттаивать. Пододвинул к себе рукопись Васина, и словно электрическим током ударило меня по пальцам от страниц записок.

Голова была уже пустой и ясной. И в голове, совсем не тронутой хмелем, как восклицательный знак, висела единственная версия: «бомба»!

Таня грозилась мне по телефону, что у нее будет «бомба»; не просто компрометирующие документы, угроза для многих высокопоставленных лиц, а бомба! И как в воду глядела!

Убрали не Гусева, а Таню! Не Гусева, а Таню… Убрали мою Таню, а я сижу и напиваюсь…

Я выпил еще немного, по-прежнему хмель не брал. Я раскрыл рукопись Васина на том месте, где закончил читать. Нет, совсем не потому, что вдруг стал надеяться отыскать в записках ответ на вопрос: кому это убийство было нужно. Я хотел интуитивно нащупать в рукописи хотя бы намек на ответ: какие именно документы должна была получить Татьяна.

«Стоп, Турецкий! Вспомни, что самая первая версия обычно бывает самой ошибочной, — стал мысленно убеждать себя. — Это твои чувства, Турецкий, вдруг прорвались. Соберись, следователь, и внимательно проанализируй каждую запятую в писанине полковника, наверняка найдешь там лишь описание не существующих в действительности подвигов этого Васина. И смерть главного редактора вдруг окажется такой прозаической, если, конечно, следствие дадут довести до конца, что ты, Турецкий, будешь беспредельно удивлен! Например… Например, киллеры могли просто перепутать „мерседес“, заложив взрывчатку под сиденьем не в том автомобиле. Или… О, кажется, алкоголь уже побежал по жилам!»

Я раскрыл «Записки полковника Васина»…

…Охранники с «узи» наперевес препроводили меня в комнату, где меня содержали. Окно комнаты было перекрыто массивной решеткой. Тут же прикатили тележку с горячим ароматным пловом, банками холодного пива — отличного голландского баночного пива, и горкой фруктов. Обслуживание было просто великолепное. Тележку прикатили двое восточных товарищей в длинных, почти до пят, полосатых халатах. На все мои попытки заговорить с ними они отрицательно и хмуро качали головами, мол, не понимают по-английски…

Уже давно отзвучал вечерний намаз, а за мной все никто не приходил. Я лежал на жесткой длинной тахте и не мог уснуть, смотрел в окно, в черную звездную пакистанскую ночь. Где-то далеко едва слышно выли собаки. В вышине тихо шелестел эвкалипт, растущий во дворе. За дверью по коридору едва слышно бродили охранники. Я потянул носом воздух, определенно из-за двери в комнату просачивался сладковатый запах анаши. Я вдруг почувствовал, что навалилась страшная усталость после этих многочасовых допросов. К тому же этот сладковатый запах… Голова словно поплыла куда-то, мне стало вдруг легко и спокойно, и уже в самый последний момент, засыпая, я отметил, что сейчас провалюсь в сон. И уснул.

— Ни за что бы не узнал! Ну кто бы мог подумать, что это ты.

Я открыл глаза. Надо мной висело лицо Юрия Королева. Я и не слышал, как он вошел вместе с Норманом Плэттом, но мгновенно узнал Королева, хотя отметил, что он очень постарел, впрочем, видимо, так же, как и я. Однако выглядел он превосходно. Скалил белые зубы, искренне и добродушно улыбаясь. Он был коротко, по моде подстрижен, гладко выбрит, лицо очень загорелое, с легкими пятнами румянца на скулах. Но виски, виски, как и у меня, были седыми. И на макушке просвечивала маленькая розовая лысина.

Я мгновенно сел на кровати, не зная, как реагировать: то ли броситься к нему с объятиями, то ли демонстративно отвернуться от предателя родины, хотя был искренне рад видеть своего бывшего однокашника, несмотря на то, кем он стал сейчас. Я решил быть спокойным и сохранять достоинство. Поэтому холодно спросил:

— Ты, что ли?

— Я, Владимир Федорович. Я, Володя!

— Узнал… — слегка улыбнулся я.

Норман Плэтт был в темно-сером спортивном костюме. Но по виду его можно было предположить, что он лишь недавно проснулся. Он обратился ко мне:

— Я обещал вам, господин полковник, вы встретитесь с Юрием Королевым, я исполнил обещание. Можете поговорить до утра, а там встретимся…

И он вышел в коридор, где торчал новый охранник в грязной белой чалме и темно-зеленом халате, перевязанном вместо пояса полотенцем. Охранник с любопытством заглядывал в комнату, но Норман сказал ему что-то резкое на языке урду и закрыл за собой дверь.