что им не обязательно любить все занятия и все уметь, хотя при этом чувствовала себя лицемеркой, ведь от себя я всегда и в любой области требовала превосходного результата. Я не проводила уроков и не давала заданий, предназначенных только для мальчиков или только для девочек. Образование, которое получали мои ученики, подходило всем, и, как ни странно, этому почти никто не противился – даже родители.

Вероятно, они немногого ждали от девчонки-учительницы. Они знали, что это временно, а когда война закончится и жизнь «вернется в нормальное русло», я оставлю школу. Однако представление о «нормальности» изменилось, и хотя я была первой учительницей в школе Мидлборо, но подозревала, что вряд ли стану последней. Когда один человек взбирается на гору, достигает вершины, за ним по пятам следуют другие, жаждущие покорить эту же высоту.

Элизабет я писала:

Я наконец-то бываю в школе, в месте, которое долго оставалось для меня под запретом, и я в восторге от этого. Школа работает только в зимние месяцы, по несколько часов в день, так что по вечерам и ранним утром, до начала уроков, у меня есть время, чтобы ткать и помогать Томасам.

Иеремия – мой старший ученик, и я рада видеть его в классной комнате, смотреть, как он улыбается мне с последнего ряда. Не знаю, долго ли он продержится в школе. Он жаждет отправиться на войну, и я уверена, что едва он достигнет подходящего возраста, как уйдет, так же, как сделали остальные. Я молюсь, чтобы этого не случилось. Я слишком сильно буду скучать по нему.

Работа учительницей помогла смирить мой неугомонный характер и дала мне цель в жизни. Я стараюсь быть женщиной из Притчей, такой же, как вы, но думаю, что мне больше соответствуют строки из Послания к Римлянам, 12:2: «Не приспосабливайтесь к образу жизни этого мира, но преображайтесь, обновляя ваш разум».

Я боюсь, что буду вынуждена навсегда приспособиться к своему маленькому мирку, однако, быть может, его границы не столь жестки и неумолимы, как мне когда-то казалось. Вас наверняка не удивит то, что я пробую эти границы на прочность.

Мой друг, я думаю о вас каждый день и молюсь за вас, ваших дочерей и дорогого Джона. Прошу, напишите мне и подтвердите, что у вас все в порядке.

Дебора

* * *

Летом 1780 года, когда дни стали длиннее, я отправилась в Плимптон, к матери: нам предстояло встретиться впервые за десять лет. Мы не виделись с тех пор, как меня отослали из дома. Она написала, умоляя приехать, и потому дьякон и миссис Томас завезли меня к ней по пути в Бостон: они ехали повидать брата дьякона, с которым не встречались с тех пор, как осада обескровила город в начале войны.

Моя мать мало изменилась, хотя в ее темных волосах теперь серебрились седые пряди, а складки у рта и между бровей казались глубже. Она взяла мои руки в свои и вгляделась мне в лицо – возможно, желая увидеть ребенка, которым я когда-то была.

– Ты такая высокая, – озабоченно объявила она, и ее морщинки обозначились заметнее.

Не такой я представляла нашу встречу спустя столько лет.

– Д-да.

– Не знаю, одобрит ли это мистер Кру.

– Мистер Кру?

– Наш сосед. Я рассказала ему о тебе. Он довольно зажиточен. Он подыскивает жену, Дебора.

– Так вы… поэтому велели мне приехать? – спросила я.

– Да. Это хорошая возможность. Ты свободна от обязательств, и тебе уже двадцать. Ты должна выйти замуж.

Она думала, что помогает мне. Я видела это в ее глазах, чувствовала в нетерпеливых движениях. Эта мысль помогла мне сохранить спокойствие, хотя внутри у меня все сжалось от страха и разочарования.

Моя тетушка и ее муж радушно приветствовали меня, но сразу ушли – отправились в гости, – а мы с мамой остались сидеть за небольшим столом, на который были выставлены хлеб, масло и нарезанные помидоры. Мы ели молча, зная, что чужие друг другу. Вскоре мать опять заговорила о мистере Кру.

– Вы говорите, что рассказали ему обо мне. Что именно? – спросила я, подняв глаза от тарелки.

Она помедлила, не представляя, что ответить. Что она могла рассказать? Она едва меня знала. За долгие годы мы обменялись лишь несколькими письмами, которые не сообщали почти ничего, кроме того, что мы живы, что нас миновала судьба несчастной Дороти Мэй. Нет, для матери я была совершенно чужой.

– Я сказала ему, какая ты умелая. Мне известно о твоих достижениях. Миссис Томас писала, что ты ни разу не болела. Зубы у тебя крепкие и ровные… фигура ладная. К тому же ты умеешь ткать. Как и все Брэдфорды. Полагаю, нет ничего такого, чего он потребовал бы от жены и чего ты не смогла бы ему дать.

– Что, если в нем нет того, чего я требую от будущего мужа?

Она моргнула:

– Ты уже не так юна, чтобы выбирать, Дебора. И можешь рассчитывать лишь на худшую партию. Он не хорош собой, хотя я часто думаю, что завидная внешность – наказание. Твой отец был очень красивым мужчиной. И мы оба из-за этого пострадали.

Мое внимание привлекли ее последние слова, и потому я не стала обижаться на первое замечание.

– Неужели? И как же он из-за этого пострадал?

– Он решил, что заслуживает больше, чем предназначила ему жизнь. Будь у него скромная внешность, он, возможно, не стал бы гордецом.

– Будь он и правда гордецом, он не отказался бы от ответственности, – возразила я.

– Он пропал без вести в море.

– Пропал в море? – Этой версии я прежде не слышала. – Мама, он не утонул и не пропал без вести. Он бросил нас. Вам не следует его защищать.

Казалось, моя прямота ее поразила.

– Ему было стыдно, – прошептала она.

– И его чувства оказались для него важнее семьи?

– Он лишился наследства. И это его сломало. Он пытался заработать на жизнь крестьянским трудом, но знал, что создан для более значительных дел.

– Для более значительных?

– Он был так красив и умен. Талантлив. Странно, если бы он не попытался добиться большего, чем позволяли наши обстоятельства. Ему следовало попытаться, не так ли?

Она лгала самой себе. Я не могла понять, то ли она так часто повторяла эту историю, что в конце концов поверила в нее, то ли ей легче было выдавать себя за вдову, чем признаваться, что муж ее оставил. Я решила, что последнее вероятнее первого, и разозлилась на нее и на любого, кто решил бы ее осудить – будто она