великана и с помощью нее вверг жителей прибрежного города в такой ужас, что они провозгласили его королем, после чего вернулся к великану и выменял тень (та подорожала, побывав во владении прославленного завоевателя) на волшебную птицу из рубинов и аметистов, которую и вручил принцессе. От песни этой птицы успокаивалось бурное море, и любой слушатель был бы ею очарован – впрочем, чтобы услышать прекрасные звуки, владельцу надлежало выпустить певунью на свободу, как принцесса и поступила, а потом запела сама и приманила существо обратно в клетку. Когда король-отец спросил, что случилось с предприимчивым молодым купцом, принцесса ответила, что отослала его прочь: тяжелый кошель у него на поясе причинял ей боль всякий раз, когда они обнимались.

Третий поклонник впечатлил меня сильнее прочих: страну, откуда он был родом, иной раз можно увидеть летним днем в вышине – там, где с необоримой безмятежностью плывут над нашими тенистыми, сумеречными низинами летающие острова, словно лебеди рассекая белоснежной грудью поверхность пруда и не задумываясь ни на миг о червях и улитках, которые копошатся в грязи внизу. Он без затруднений добрался до острова с башней принцессы, и его прибытие оказалось самым грандиозным из всех, ибо он приземлился на крыше с почетным караулом из духов воздуха: те из них, кто находился ближе всего к нему, были едва различимы, как призраки, и походили на мужчин и женщин, уродливых, прекрасных и странных; одни с длинными развевающимися бородами, другие в фантастических одеждах, а третьи зависли в отдалении крылатыми ангелоподобными силуэтами на фоне яркого солнца. Принцесса была с третьим женихом самой строгой, заставляла его выполнять всевозможную черную работу в башне, чистить рыбу и мыть посуду, опорожнять помойные ведра и даже полировать сапоги своих слуг; однако когда король-отец спросил, что с ним сталось, она ответила лишь одно: «Его королевство было слишком нематериальным для меня – там ничего нет, кроме пустоты и стонущих ветров».

Увы и ах, в этот момент раздался голос тети:

– Ден, дорогой, не пора ли тебе в кроватку?

Это был сигнал, означающий, что она поднялась к себе в спальню, а мне надлежит погасить свет и лечь спать. Не помню, удалось ли дочитать эту конкретную сказку – вполне вероятно, что нет, поскольку я уже тогда полагал (и придерживался того же мнения, пока не стал достаточно взрослым, чтобы изучать книги всерьез), что начинать вечернее чтение с середины истории каким-то образом равнозначно святотатству. Садясь читать, я брался за рассказ с начала, и если повествование меня не захватывало, никогда не доходил до конца.

На следующий день я узнал, что так взволновало тетю накануне вечером. Мы посетили универмаг «Макафи», и особенно ту часть магазина – на втором этаже, со стороны Морган-стрит, – где торговали фарфором, серебром и стеклянной посудой. Здесь переделывали маленькую нишу, в которой, как сказала тетя Оливия, ей предстояло по вторникам и четвергам между тремя и пятью часами дня расписывать фарфор и учить этому всех желающих.

Прочие занятия немедленно испытали на себе всю мощь ее презрения и пренебрежения, вследствие чего пришли в упадок столь существенный, что мне – когда женщины, занимавшиеся уборкой в доме, решительно отказались от такого поручения – пришлось вычищать собачьи вольеры и кормить их обитателей. Резное и позолоченное пианино в гостиной и арфа в солярии безмолвствовали словно камни, а научные журналы, которые приносил почтальон, громоздились на столе в прихожей, и никто не посягнул на их упаковку из коричневой бумаги. Другими словами, тетя Оливия начала разрисовывать фарфор, как будто это было самым интересным делом в жизни. И у нее неплохо получалось.

Больше всего, конечно, она любила сцены в китайском стиле, выполненные целиком или почти целиком в симпатичном бледно-синем цвете. Тетя воспроизводила знаменитый узор с ивой[30] не только в более-менее классическом (то есть английском) виде, но и в собственных вариациях, из которых мне особенно запомнилась та, где в реке плавал крокодил. (Она может быть где-то в доме; надо поискать.) Еще она очень любила рисовать драконов: не только кобальтовых, невероятно извилистых и зловещих – на тарелках, мисках, чашках и вазах, но и сине-красных – внутри мисок, чашек и блюд, причем одни звери прятались на дне, где их не было видно, пока содержимое не съедали, а другие игриво выглядывали из-за края чайной чашки, иной раз упираясь грозным когтем в ручку. Эти драконы, с их завитушками в стиле рококо и бандитскими усами, в законченном виде казались чем-то неимоверно трудным, однако тетя так наловчилась, работая с кистью, что зверя обычного размера (то есть около трех дюймов длиной) могла изобразить менее чем за десять минут.

Однажды – кажется, за день или два до вожделенного вторника, когда должна была открыться ее студия, – проведя час или около того рядом с тетей Оливией, пока она рисовала (в основном драконов), я спросил, как ей удалось так хорошо освоить это искусство. Взяв с меня обещание хранить тайну (а я, естественно, поклялся с радостью, и еще охотнее поклялся бы на собственной крови, чем на старой, рассыпающейся, нечитаемой из-за готического шрифта семейной Библии, которую она достала по такому случаю), тетя Оливия показала мне коллекцию, которую, по ее словам, собирала с детства. Коллекция содержалась в кожаном альбоме для вырезок, на обложке которого извивалось еще больше нарисованных ею драконов, – и я очень хорошо помню, как она замерла с закрытым фолиантом на коленях, в последнюю секунду обдумывая, целесообразно ли доверить мне такой секрет.

Когда тетя открыла альбом, я узрел яркие цвета, словно в комнату ворвалась стая попугаев. Оливия листала страницы быстро, словно стыдясь, и давала мне лишь секунду, чтобы взглянуть на каждую. На тускло-кремовых листах альбома были прикреплены десятки – а может быть, и сотни – упаковок от фейерверков: тигры, зебры, ученые обезьяны, свирепые воины и, конечно же, мириады драконов, которые извивались и петляли, словно вычурные струи дыма, хлестали усыпанными самоцветами хвостами красные китайские иероглифы, а змеиными языками лизали алые римские буквы: «Фабрика фейерверков Куаньюйэнь Ханкэ, Макао». Названия были в таком духе.

Но, как я уже говорил, тетя не ограничивалась в узорах на фарфоре драконами или даже драконами и ивами. На некоторых из ее работ толпились круглоголовые, белолицые, сутулые китайские дети с гротескными улыбками, а еще – безмятежные придворные дамы и господа в одеждах, которые и сами были расписаны замысловатыми сценами. Однажды Оливия показала на вазу императора и сообщила, что трон дракона сейчас пустует, а потом предсказала, что