находил по просьбе герцогини Марго её маленького непоседливого первенца и, уворачиваясь от укусов и палочных ударов, возвращал его в комнаты обеспокоенной матери

Как и ожидалось, коротышка, поигрывая кинжалом, развалился на старом походном сундуке в тесной каморке возле оружейной. Он скосил глаза на Карла и усмехнулся:

– Кто бы сомневался, что придешь именно ты, Карл. Тот умирающий старик давно пытается подозвать меня к своему одру. Но я не пойду.

Он прищурился, рассматривая лезвие.

– Зачем ты пришёл, точно какой-нибудь посыльный? Карл Смелый! Или вернее было бы сказать: Карл верный? Или Карл послушный?

Герцог, сцепив зубы, переступил порог и прикрыл за собой гладко обструганную дверь.

– Ты забыл добавить «любящий».

– Как, как? Любящий?!!

Закинув голову Бургундец расхохотался, рывком сел на сундуке, широко раскинул ноги и, воткнув кинжал в крышку, оперся на него рукой.

– Любящий говорил бы сейчас не со мной, а с тем, что осталось в больном старике от прежнего герцога Филиппа.

– Ему стало хуже.

– А я это и так понял, как только увидел тебя! – Коротышка опустил голову. – Хуже… Ему теперь, что ни день, все хуже и хуже, но я туда предпочитаю не ходить. Вот ты, раз уж такой любящий, ответь на простой вопрос: тот, кто тебя сюда отправил, действительно прежний Филипп, или ослабевший умом умирающий, за которого говорит его болезнь?!

– Он твой отец.

– Мой отец – Филипп Бургундский! И я снова спрашиваю тебя, Карл, там, в покоях моего отца – по-прежнему он, или это уже другой, ничем на него не похожий старик?

Карл Лотарингский досадливо поморщился, но Бургундец истолковал выражение его лица по-своему.

– Вот видишь! – воскликнул он. – Ты тоже понял, что Филипп Бургундский мертв. А его тень, говорящая языком боли, учить нас с тобой уже не может. Так что не трать понапрасну слов, выполняя его просьбы. Лучше давай забудем старые обиды, объединимся и пожмем друг другу руки, хотя бы ради памяти моего отца.

Не слезая с сундука, Жан протянул герцогу темную от загара пятерню, но тот в ответ лишь покачал головой.

– Я не подам тебе руки, уж извини.

Коротышка сощурился.

– Это почему же?

– Твой отец и в болезни остался мудрым. А ты, как и раньше, будешь упираться и стоять на своем, даже когда неправ. Бургундии не стать отдельным государством, как ни старайся. При разоренной Франции и она, рано или поздно падет, или станет…

– Ну, хватит!

Жан соскочил с сундука и встал против Карла. Рука, которую он протягивал для рукопожатия, сжалась в кулак.

– Можешь не продолжать. Всего этого я уже наслушался! Хотя твои имперские амбиции мне тоже хорошо известны. Ты и свою Лотарингию сдашь, лишь бы слепить один большой кулак с французами или германцами. Но я другой, Карл! И своего упрямства не стыжусь. С детства, не от кого-нибудь, а от своего отца только и слышал: «Бургундия, Бургундия!» – и нет для меня другой империи, кроме этой земли! Так что, слепись хоть вся Европа в одну кучу, моя Бургундия станет в этом кулаке вот таким вот неудобным пальцем!

И, сложив увесистую фигу, Жан сунул её герцогу под нос.

Карл невольно отступил на шаг.

– Ты забываешься, Жан!

– А не надо было выводить меня из себя.

Бургундец вернулся к сундуку и сел на него уже боком.

– Я всю свою жизнь почитал отца. Спроси любой: «Кто первый после Бога?», и я бы не задержался с ответом. Но теперь мне надо заставлять себя войти в его комнату. Болезнь победила, а видеть Филиппа Бургундского побежденным для меня невозможно! Ты ведь тоже говоришь, что любил его, Карл, поэтому обязан понимать, что именно ради отца я продолжу то, что делал он, только более решительно!

Карл Лотарингский тихо вздохнул.

Собственно говоря, а чего он еще хотел? Жан оставался Жаном, и ждать от разговора с ним какого-то иного исхода было глупо. Но долг перед умирающим Филиппом следовало исполнить до конца, поэтому, как можно миролюбивее, оставляя то ли себе, то ли Жану последний шанс, герцог спросил:

– Чего же ты, в конце концов, хочешь?

Коротышка радостно осклабился.

– Я рад, что ты захотел узнать мои планы, и охотно ими поделюсь, тем более, что после смерти отца мне никто и ничто не помешает. И тебя с твоим германским тестем я, кстати, тоже не боюсь. Прежде всего, Францию я губить не собираюсь. Только поставлю её на место. Бургундия уже почти государство – нравится тебе это или нет. И я – прямой потомок Жана Доброго – сумею сделать её даже более могучей, чем была подыхающая ныне Франция! Кто еще вольет живую силу в древо Валуа? Правящая ветвь династии отсыхает, и мой полоумный кузен Шарль тому прямое доказательство. Про кузена Луи даже не говорю! Провидение подарило ум и силу нашему роду. Отец вынужден был смириться с положением второго человека в государстве, но мне выпал шанс жить и править в такое время, когда довольствоваться положением второго просто преступно! Наконец, я единственный изо всех моих недоумков братьев, кто умеет управляться с армией. Я многому научился у Баязета, когда жил в плену…. Да, Господи, зачем тут много перечислять?! Кому ж и править, как не мне?

Опершись о край грубо сколоченного стола, кое-как прикрытого старой попоной, Карл Лотарингский наблюдал за Жаном со смешанным чувством презрения и досады.

Все ясно, бесполезный этот разговор ни к чему не приведет.

Но в задрожавшем словно от страха свете единственной свечи фигура Бургундца приобрела вдруг что-то зловещее – то ли от взлетевшей к потолку огромной тени, то ли от красных отблесков, заплясавших в глазах Жана, и герцогу Карлу стало не по себе.

– Много на себя берешь, – заметил он, стараясь казаться спокойным.

– А кто мне теперь здесь помешает? – вскинул брови Жан. – Кузен Луи? Его любовница королева? Или, может быть, король?

Он сипло засмеялся, обнажив порченные в турецком плену зубы.

– Королеву я быстро пристегну к своему поясу, как только получу права опеки над дофином, и своего любовника она сама мне отдаст со всеми потрохами. А мальчишка дофин ещё слишком мал, будет делать то, что я скажу. И вместе мы – для начала – остановим войну.

– Это как же?

Жан презрительно скривил губы.

– Думаешь, так трудно договориться с англичанами? Сэр Генри сейчас воюет с Шотландией, ему не до нас. Но на тот случай, если глядя на наши распри он снова решит попытать здесь счастья и нарушит перемирие, я кое-что приготовил. Вот, взгляни.

Он легко соскочил