Всю ночь мы просидели, обхватив руками Габриэллу, которая сперва тоненько всхлипывала, а потом наконец задремала, обессилев от страха.

Я говорю «ночь», но среди завываний ветра и скрипа шпангоутов мы с трудом различали бой корабельного колокола, и едва ли понимали, что сейчас — день или ночь.

— Пресвятая Дева, — взывала я, сжимая четки отца Ансельмо: у меня не было сил перебирать их, — не покидай нас.

Вдруг навалилась ужасная слабость, меня стало тошнить. Тереза подносила мне горшок, но в какой-то момент корабль так тряхнуло, что его вышибло у нее из рук, залив нас всех.

Всякий раз, как огромная волна обрушивалась на «Сервию», я говорила себе — это конец, сейчас море поглотит нас, как та лавина, что погребла под собой соседнюю с Опи деревню, уничтожив дома, деревья, людей и овец.

Кто-то плохо укрепил свой походный мешок, он развязался, и его содержимое металось по проходу — одежда, посуда, часы и Библия.

В воздухе стоял запах рвоты, тошнило уже почти всех. Я вцепилась в койку, в голове с грохотом, как камни, стучало: «Боже, я умираю».

А затем: «Боже, пусть я умру. Пусть. Умру».

Ненадолго ветер было утих, точно в насмешку над измученными людьми, а потом набросился на нас с удвоенной яростью.

Меня охватило безумное отчаяние, я решила, что уже умерла — одна среди чужаков, как мой прадед в России.

Это уже ад. Без кипящих котлов и языков пламени, только шторм, шторм, шторм, которому не будет конца. Мы прокляты и расплачиваемся за свои грехи.

Над головой слышался топот, громкие команды и свистки. Все кончено, океан забрал нас.

Возможно, хотя бы смерть принесет покой? Но нет, мы по-прежнему мечемся среди огромных волн.

Глаза у меня закрылись, и я заснула, задыхаясь под тяжестью безбрежного черного покрывала.

В беспамятстве мне виделись бледные зеленые огни, маслянистыми пятнами разлитые над грозными водяными валами. «Сервия» разбилась и потонула, лишь я одна кружу по морю, уцепившись за койку. Мимо меня, оседлав бревно, проплыл Карло. Громко смеясь, он протянул ко мне руку, и сквозь нее, как сквозь мутное стекло, просвечивали яростные волны. Бешено вращаясь, ее пронзила острая мачта, и рука рассыпалась на тысячи мерцающих осколков. Моя койка растворилась в воде, и я плыла уже сама по себе. Человек без лица неясной тенью подобрался ко мне на истрепанном плоту: «А вот мой парус, — сказал он, поднимая вместо полотнища обмякшее, призрачное тело Карло. — Иди сюда, Ирма, здесь найдется место и для тебя».

Кто-то тряс меня за плечи. Я открыла глаза и увидела лицо Джорданы. Она поднесла мне кружку к губам, я выпила пару глотков и снова провалилась в сон.

Ночь, день, еще одна ночь и еще день. Дважды я ела что-то сухое и жесткое, наверно, галеты. Кто-то смачивал мне лоб. Потом я попила горячего чаю и попыталась сесть. Джордана и Миленка, должно быть, вернулись к себе на койки. Сверху доносился смех, приглушенный шепот, шлепали карты, и я догадалась, что они играют в свою сложную карточную игру, которую, как они нас заверяли, никому, кроме сербов, уразуметь не дано. Рядом со мной спала Габриэлла, раскинув руки и ноги, как тряпичная кукла. Тереза суетилась подле нас, она свернула грязные простыни и теперь искала в мешке чистое белье.

И тут сквозь корабельный колокол, сообщивший нам, что сейчас ночь, пробился протяжный низкий стон, а потом резкий, дикий вопль, нараставший все громче и громче.

— Это Анджела, — шепнула мне Тереза. — Рожает, бедная.

Громкие голоса требовали кипяченой воды, простыней, иглу и тряпок. Моя коробка для рукоделия была недалеко, но у меня не было сил до нее дотянуться.

Может, Господь заберет к себе и мать, и младенца, подумала я, снова погружаясь в сон.

А совсем скоро Тереза растолкала меня, чтобы я услышала победный, требовательный крик: «Я здесь! Порадуйтесь мне!»

— Отличная, здоровенькая девочка! — зашумели женщины. Кое-кто чокался кружками. Мужчины куда более вяло выражали свою радость, зато дети галдели вовсю — кто весело, кто смущенно.

— Откуда она взялась? — допытывался белозубый мальчишка. — Ее принесла буря?

— Хвала Господу! — тихо произнесла Тереза.

Сербки запели песню для новорожденных, Тереза помогла мне подняться.

С трудом передвигая ноги, я добралась до Анджелы, хватаясь за столбы у кроватей, чтобы не упасть. Младенец кричал во всю глотку, заглушая шум ветра.

— Я назову ее Марина, — сказала мать, бережно укачивая крепко спеленутый сверток, — потому что она перекрикивает бурю.

Кто-то засмеялся, за ним другой, и вот мы уже все хохотали, прижимая руки к животам, ноющим от недавних мучений.

Весь день шторм потихоньку шел на спад. Вечером сам капитан спустился к нам засвидетельствовать Марине свое почтение. Он прижимал к лицу льняной платок, но все же убрал его — ровно на то время, которое требовалось, чтоб подарить Анджеле образок для младенца и принести свои поздравления. Затем он снова зажал нос и двинулся к выходу, попутно гневным шепотом раздавая смотрительницам указания и негодующе тыча пальцем по сторонам. Выходит, мы-то просто притерпелись, а человеку со стороны здесь продохнуть нечем?

— Синьор капитан, можно мы выйдем на палубу, когда шторм кончится? — крикнула Габриэлла, но широкоплечая фигура решительно развернулась прочь, и ребенок не получил ответа.

— Все, кто ходит… — отрывисто скомандовали смотрительницы, — … начинаем уборку этого свинарника. Давайте-ка, на помощь нам.

От меня толку было немного, я лишь могла кое-как застелить койки свежим бельем, но Тереза и сербские девушки присоединились к тем двум десяткам подвижниц, что мыли пол морской водой, разбирали перепутанный багаж и распихивали повсюду лаванду с розмарином, которыми их снабдили пассажирки из Греции. Когда я чуть-чуть оклемалась, то смогла помочь Джордане навести порядок у нас в отсеке.

Именно тогда я и узнала, что был среди нас вор, который воспользовался штормом. Кто-то прошелся по спальне, обирая потихоньку слабых и беспамятных, урвав по кусочку от каждого. Он снял замшевый мешочек, где хранились золотые, с моего бесчувственного тела, но не добрался до тайника в юбке, куда я спрятала лиры.

— Ты ничего не заметила, нет? Цыганки работали. Только у цыган — такая легкая рука, — мрачно сказала Миленка.

— Или албанки, — заметила Тереза. — Тоже жуткие проныры.

— Греки это, и не сомневайтесь даже, — заявила Симона. — Все знают, что у них особый нюх на золото и серебро.

У Симоны пропала серебряная икона ее матери. Отовсюду доносились проклятия и плач — обокрали очень многих. Наверняка вор, или воры, тоже жалобно голосили, как будто и у них пропали ценности. Симона сказала, что надо всем устроить обыск, пускай каждый откроет свои тюки и чемоданы. Но смотрительницы резко осадили ее: воры не такие дураки, чтобы хранить украденное в спальной.