— Видал? — спросил Николай, когда они отошли несколько саженей от ворот усадьбы.

— Чего? — непонимающе посмотрел на него Стрельцов.

— Не пьют они. Дескать, оттого у нас и достаток, что не имеем такой привычки.

— И что в том худого?

— А то, что иным жрать нечего, а эти как сыр в масле катаются, — буркнул Осипов. — Так быть не должно! — рубанул он воздух рукой, словно в ней была зажата шашка. — Коли все страдают, так все! Не должно быть так, чтобы одни хрен последний без соли доедали, а другие жировали и наживались на чужой беде.

— Ты этих имеешь в виду, у которых мы только что были?

— А хотя бы и этих, — с некоторым вызовом ответил Осипов, продолжая злиться невесть на что.

— Да что-то непохоже, чтобы они на чужой беде наживались, — не согласился с другом и старшим товарищем Жора. — Ты видел, сколько у них всякой живности? Ее кормить надо, ухаживать каждый день. Да они часу свободного, наверное, на дню не знают.

Осипов промолчал. А потом велел Стрельцову взять все же этого мужика с достатком на заметку…

Проулок меж Пожарной и Мытной оказался становищем беспризорников. Стояло тут два заброшенных дома: один деревянный, в два этажа, с разобранной крышей, другой — наполовину деревянный, первый этаж каменный, в запустение еще не совсем пришедший. Когда Коля и Жора только ступили в проулок, раздался пронзительный свист и звонкий ребячий крик:

— Шухер, «мусора»!

Как они определили, что Осипов и Стрельцов из уголовного розыска, оставалось только домысливать. Очевидно, несмотря на возраст, глаз на легавых у них был шибко наметан. Тотчас из дверей и окон обоих домов посыпались пацаны, как горох из прохудившегося кармана, и бросились в сторону Пожарных огородов. Ловить кого-либо из них было бесполезно. Да и не стояло перед Осиповым и Стрельцовым такой задачи.

— Здесь нам делать нечего, — заявил Осипов, и они снова вышли к Хавскому переулку и направились в сторону Люсиновской улицы. Ступив на нее, Коля и Жора начали обход дворов, двигаясь от Серпуховского вала на север, в сторону Добрынинской площади.

Самогонку, аж восемь четвертей[8], они нашли в чулане одного из домов близ пересечения Люсиновской с Большой Серпуховской улицей. Там же стоял и самогонный агрегат на два ведра, спрятанный под грубую рогожу. Осипов покривился, но делать-то нечего: пришлось составить акт на изъятие аппарата и самогона. Все противозаконное хозяйство под причитания дородной бабы и молчание худого хмурого мужика вытащили во двор и прикрыли мешковиной.

— Ничего не трогать, — сурово произнес Николай, указывая пальцем на аппарат и бутыли, и, строго сдвинув к переносице брови, добавил: — К вечеру приедут милиционеры из райотдела и все это у вас конфискуют. Ежели пропадет аппарат или хоть одна четверть самогона, вы будете задержаны за укрывательство вещественных доказательств преступления и преданы карающему, но справедливому революционному суду.

Баба всплеснула руками, бухнулась на колени и запричитала в голос. Мужик косо посмотрел на нее и опять промолчал.

Хозяин одного из домов близ бывшей усадьбы Белкина в точности подошел под описание жилистого мужика. Звали его Николаем Кокориным, был он среднего роста, возраст — сорок три года от роду, а в хозяйстве имелась ухоженная кобылка чистых кровей. Недалеко от ворот стояла рессорная бричка с откидным кожаным верхом. Усики и небольшая бородка также имелись. Словом, и Коля, и Жора незамедлительно обратили на него особое внимание. Поэтому досмотр происходил дотошно и с исключительной привередливостью. Пол в доме был осмотрен тщательнейшим образом: искали пятна крови. И кровь отыскалась. Но не в доме, а во дворе на дощатом настиле, что уводил на огороды.

Подозвав хозяина, Осипов подозрительно спросил:

— А это что за пятна?

— Небось кровяные, — равнодушно ответил тот.

— Вот и я думаю, что кровяные, — поднимаясь с корточек, зловеще произнес Николай и вперил взгляд в мужика: — А откуда кровь-то? Чья она?

— Чай, Вени нашего кровь, — нетвердо промолвил мужик. — Больше как бы некому.

— Вени? — Коля и Жора переглянулись. — Какого еще Вени? Его возраст, место проживания?

— Возраст евоный уж за восемь месяцев был, — охотно ответил мужик. — Проживает он, то есть проживал, — поправился мужик, совсем не печалясь, — тута, в ентовом дворе. Шесть с половиной пудов весил, сволочь!

Осипов и Стрельцов снова озадаченно переглянулись.

— Ты о ком разговор ведешь, дядя? — недобро спросил Осипов.

— О хряке мовом, — недоуменно ответил мужик. — А вы об ком?

— Так Веня — это свинья твоя, что ли? — хохотнул Жора.

— Ну да, хряк, — сморгнул мужик.

— Ты что, потешаться над нами удумал? — мельком и крайне неодобрительно глянув на улыбающегося Георгия, произнес Осипов. И добавил: — Ну-ну, дядя. Поглядим, как ты у нас в управлении будешь насмешки свои строить…

Подозрение усилили найденные Стрельцовым в сарае мешки с овсом.

— Чьи мешки? — подражая Осипову, строго спросил Георгий.

— Мои, — ответил мужик, — а то чьи же… На рынке покупал. Дешево достались.

— Где куплены? — снова насел на мужика Осипов.

— В лавке, где ж еще? — недоуменно промолвил мужик.

— С какой целью?

— Ну, вы прям непонятливые какие! — Удивлению мужика уже не имелось границ. — Чтобы кобылу свою кормить. Я, чай, извозчиком служу. На бирже стою…

— На какой? — быстро спросил Коля.

— Дык, на Лубянской, — последовал ответ.

— А на Конной площади бываешь?

— Не-е, — протянул мужик. — Опосля того, как там Морозовскую больницу построили, делать там стало неча.

— И лошадку свою ты туда торговать не ходил? — ехидно поинтересовался Осипов.

— Не, не ходил, — мотнул головой мужик. — Мне это без надобности. Самому кобылка нужна. Кормилица она моя.

— Зато у нас имеется надобность тебя в нашу управу отвести. Вместе с кормилицей, — жестко произнес Осипов. — Собирайся давай, дядя…

— Да пошто же сразу в управу-то? — всполохнулся мужик. — За что? Не пойду я никуда!

— Пойдешь, — зло ощерился Николай и схватил его за руку. — Как миленький пойдешь…

— Не пойду! — Мужик с силой вырвал руку и бросился к дому.

Осипов выхватил из кобуры наган и взвел курок:

— Стоять!

Мужик уже подбежал к ступеням крыльца.

— Стоять, я сказал! — Николай поднял наган и выстрелил в воздух.

Мужик пригнулся, замер, да так и остался стоять, будто бы окаменел.