В такой вот восхищенной неподвижности застал ее Петр Васильевич, неожиданно распахнув дверь, под которой она стояла в коридоре.

– Слушаешь? – спросил он.

Глаза его блестели так весело, так любовно и молодо, что Нора задохнулась счастьем.

– Ага, – кивнула она.

– Нравится?

– Да!

– А по мне как, соскучилась?

На этот вопрос потруднее было ответить. Петр Васильевич не был у нее уже неделю, и Норе хотелось побыть с ним наедине, в полумраке, в общей их свободе. Но стоило ей представить, как это будет, и ее охватывало странное чувство. Это не была ни тоска, ни страсть – это было ощущение невозможности. Да, вот что! Нора изумилась, неожиданно догадавшись, как это назвать.

Невозможность чего-то огромного, главного, чего хватило бы на целую жизнь, была связана с Петром Васильевичем. Почему именно с ним, что это такое вообще, Нора не знала.

– Не соскучилась, значит? – переспросил Петр Васильевич.

Ей показалось, что в глазах его сверкнул какой-то новый, недобрый огонек.

– Соскучилась, – поспешно кивнула она.

– Ну так, может, придешь ко мне сегодня?

– Куда? – опешила Нора.

Жилплощадь от колхоза он еще не получил, жил на постое у бабки Семенихи, это она знала. Так куда же ее зовет?

– На свидание, – усмехнулся Петр Васильевич. – Никогда, что ли, по свиданкам не бегала?

Бегала, конечно. В школе, когда еще была девчонкой, а мальчишки были мальчишками. Но то время оказалось недолгим. Мальчишки выросли и про свидания, ограничивающиеся одними поцелуями, стали говорить: «Все равно что и не погулял». А Норе казалось, что и поцелуи – это слишком много, и губ своих ей было жалко для чужих людей. Так ее свидания и сошли на нет.

Но рассказывать про такие глупости Петру Васильевичу было стыдно.

– А… куда мне прийти? – спросила Нора.

Петр Васильевич расхохотался – всласть, как всегда, когда ему бывало хорошо; а когда ему бывает хорошо, Нора уже знала.

– Вот это девка! – сказал он, утирая веселые слезы. – Партия сказала: «Надо», комсомол ответил: «Есть!»

Он похлопал Нору по плечу и на мгновение задержал на нем свою руку, тихонько сжал пальцы. Первое движение было снисходительно-небрежным, а второе – полным особой, мужской ласки. От их соединения Нора почувствовала растерянность и радость.

– К речке приходи, – сказал он, опуская руку. – Под утес, знаешь?

Она кивнула – конечно, знаю, – и спросила:

– Как стемнеет?

– Зачем – как стемнеет? – улыбнулся он. – Выходной же завтра, работы нет. Погуляем, окрестностями полюбуемся. Я и природы вашей толком не видал еще. То снег лежал, то времени не было. А красивая, говорят. Покажешь?

Нора опять кивнула. Надо же, она и не думала, что его может интересовать природа. Не такой он человек. Хотя – разве она знает, какой он человек? Загадка он для нее, был и, несмотря ни на что, остается.

Река Каменка, по которой назвали поселок, текла неблизко. Надо было, выйдя за околицу, пройти через поле, потом через распадок, потом через лес.

Когда Нора вышла к реке, Петр Васильевич был уже на месте – сидел на большом валуне под утесом и смотрел, как белым ключом кипит у его ног шальная весенняя вода.

– Опоздала я, простите! – запыхавшись, проговорила Нора.

Она не могла называть его на «ты». «Разве я тебе чужой?» – спросил он однажды, и она чуть не ответила «да». Он в самом деле был ей чужой, хотя она знала его всем телом и все его тело знала. Он был ей тайна за семью печатями.

К «выканью» ее он привык и больше про это не спрашивал.

– За что – простите? – усмехнулся Петр Васильевич. – Ты же не полковник, девушка молодая, не грех и опоздать. Эх, люблюха! В городах такие, как ты, разве так живут?

– А почему вы меня люблюхой зовете? – спросила Нора.

Она давно собиралась об этом спросить и вот сейчас вдруг вспомнила.

– Так ведь любишь ты меня, – пожал он плечами. – Или нет?

Нора поспешно кивнула. Не объяснять же ему!.. Тут и сама не разберешься, что у тебя там внутри к чему, куда уж мужчине растолковать.

– А как в городах такие, как я, живут? – спросила она, присаживаясь на другой валун, гораздо поменьше. – Какое отличие?

Этот валун лежал рядом с тем, на котором сидел Петр Васильевич, и получилось, что Нора села у его ног.

– Что комфортабельнее – газ, центральное отопление, вода горячая, прачечные всякие, химчистки – это одно. Но не только.

– А что еще?

Она смотрела на него снизу вверх с жадным интересом. Он ведь столько всего на свете видел! Даже в Африке бывал, когда срочную служил на флоте. А ей навряд ли доведется увидеть что-нибудь, кроме вот этих лесных окрестностей, в которые ее неизвестно откуда забросила судьба.

– В городах люди себе цену знают, – ответил Петр Васильевич. – Высоко себя держат. Особенно такие, как ты.

– Как я?.. – задумчиво проговорила Нора. – Да разве во мне что особенное?

– Так ведь красивая ты, – спокойно, как об очевидном, сказал он. – Будто ножницами тебя вырезали. В Сочи на набережной умельцы сидят – за пять минут кого хочешь из черной бумаги вырезают. Портрет-силуэт. Похоже получается, только тоненько очень. Так-то, в жизни, человек погрубее. Ну а ты и в жизни из тонкого материала сделана.

– Вы скажете!..

Нора даже покраснела от смущения. Он редко говорил что-нибудь о ней, за три месяца, что они любились, во второй раз всего, но уж когда говорил, то вот такое – необычное.

– Что есть, то и говорю. К тому же не стерва ты, тоже плюс. Ваша сестра, знаешь ли… Ты книжку про Манон Леско читала?

Про Манон Леско Нора не читала. С книгами у нее вообще отношения не складывались. У тети Вали ни одной книги не было, поэтому почитать их, когда была маленькая, Норе не пришлось. Когда немного подросла, то книги, конечно, можно было взять в библиотеке. Но днем читать их все равно было некогда: при вечно пьяной тете Вале приходилось раздобывать, что поесть, что надеть, чем комнату протопить – помогать себе вырасти, а ей от пьянки не помереть. Вечерами же тетя Валя свет не зажигала – считала, что нечего деньги жечь, ночью спать надо, для делов белый день даден, а книжки и не дело никакое. Так что в детстве книги Нору обошли. А когда повзрослела…

Учительница литературы была на всю школу одна, злая и скучная, и вечно рассказывала про какие-нибудь революционные задачи, даже когда проходили Лермонтова, хотя при нем ведь никакой революции и помину не было. Ее уроки Нора воспринимала как кару небесную, когда же пыталась читать самостоятельно, то все, что написано в книгах, представлялось ей какой-то тусклой пеленой, скрывающей настоящую жизнь. Она не умела пробиться сквозь эту пелену, и смысл книг оставался для нее темен.