– Потому что не по тебе все это. Песни эти… Зачем они тебе, здесь-то? – Несмотря на темноту, заметно было, как он взмахнул рукой, обводя ею вокруг. – Мало что испортил тебя, так еще и из жизни выбил.

Он сказал об этом спокойно, без сожаления и раскаяния. Да и в чем бы ему раскаиваться?

«Сучка не захочет, кобель не вскочит», – это Нора с детства от тети Вали слышала.

Ну и ей раскаиваться не в чем. Если б не дала ему, как только он захотел, то и нынешнего счастья, вот этого, когда летел над рекой его голос, не было бы. А что это настоящее счастье и есть, Нора не сомневалась.

– Пойдем. – Петр Васильевич снял руку с ее плеча и поднялся. – Зябко стало.

«Последний раз он сегодня со мной», – подумала Нора.

Эта мысль не имела объяснения. Но была в ее сознании так же отчетлива, как в теле – память о его теле.

Они пошли от реки прочь, чуть поодаль друг от друга, и ветер провожал их легко, чуть слышно, и это был тот же самый ветер, который развевал придуманную, всего лишь спетую, но непреложно существующую в мире занавесочку.

– Ты очень сексуальная, Люба.

– Да? Вот не знала.

– Ты можешь поверить мне. Когда я снял с тебя платье, то сразу понял: ты более сексуальная, чем Шэрон Стоун.

Люба смутилась от этих слов. Конечно, она специально сшила узкое, как перчатка, платье и не надела под него белье именно в подражание Шэрон Стоун из «Основного инстинкта». Но все же как-то неловко, что он об этом догадался.

Хотя – что такого неловкого? Люба уже сообразила, что с Бернхардом Менцелем можно не испытывать никакой неловкости. Если бы он был русским, то его прямота выглядела бы, пожалуй, грубостью. Но он был немцем, и прямота его была просто прямотой. Природной и естественной.

Люба впервые понимала, что означает загадочное слово «ментальность», которое до сих пор казалось ей Киркиной ученой выдумкой.

– Я беспокоюсь, что мы с тобой не воспользовались презервативами, – сказал Бернхард Менцель. – Мне следовало о них позаботиться. Но я не думал, что у меня будет сексуальная связь в эти дни моей командировки.

Вообще-то Люба тоже опасалась, как бы чего не вышло от их нежданной-негаданной связи. Но забеременеть от случайного секса казалось ей такой глупостью, что она понадеялась, что этого просто быть не может.

– Не беспокойся, – усмехнулась она. – Как-нибудь пронесет. Если у тебя, конечно, СПИДа нет.

Люба спохватилась, что он, пожалуй, обидится. Но ему это и в голову не пришло.

– У меня нет заболеваний, которые передаются через секс, – сказал он.

Что и говорить, грубоватость немецкой ментальности с лихвой окупалась удобством общения.

– Слушай, а Бернхард Менцель – это имя или фамилия? – спросила Люба.

Надо же его как-то называть.

– Бернхард – имя, а Менцель – фамилия, – разъяснил он.

– А!..

Они помолчали. Им приятно было отдыхать после бурного секса, который у них так неожиданно приключился. Во всяком случае, Любе это точно было приятно – и секс, и отдых на руке у партнера, внезапного, но оказавшегося таким подходящим. Тем более что рука у него в самом деле была мускулистая; неудивительно, что она сразу обратила на это внимание. И лежать на такой руке было очень удобно.

«Прямо как под меня весь сделан, – подумала она, покосившись на Бернхарда. – Под меня заточен!»

Это наблюдение снова заставило ее смутиться, и от смущения она засмеялась.

– Тебе хорошо? – догадался Бернхард.

– Ага, – кивнула Люба. – Ты классный!

– Я думаю, что это было в ответ на тебя. Ты меня сильно возбудила.

– Ну, спасибо. А откуда ты так хорошо русский знаешь?

– Не так хорошо. Мой отец знает русский язык. Он хотел, чтобы я изучал. Я уважал его желание.

– Почему?

– Потому что оно было мне понятно.

Люба не поняла, что означают эти слова, но переспрашивать не стала. Какое ей дело до его отца?

А вот до него самого ей дело есть точно. Она снова скосила глаза, вгляделась в его профиль. Ничего такой, почти красивый. Глаза, правда, маловаты, зато нос прямо-таки римский. Но главное не в этом. Главное в том, что ей давно пора было иметь мужчину, и какая же она дура, что раньше не поняла такой простой вещи. То-то и злилась вечно непонятно на что, и топорщилась, как еж. Обычная сексуальная неудовлетворенность. А уж она-то черт знает чего вокруг этого накрутила. Чуть ли не о смысле жизни взялась раздумывать! Или о какой-то там заклятой своей, мучительной и несчастной любви.

Сейчас она никакой любви не чувствовала. Ни заклятой, ни несчастной. Мучений тем более помину не было – лежа затылком на твердой мускулатуре Бернхарда Менцеля, Люба чувствовала лишь приятное умиротворение в душе и теле.

Что только он с нею не вытворял всего каких-нибудь полчаса назад – Любе пришлось вспомнить все навыки, приобретенные на занятиях спортивными танцами, – а результатом этих акробатических этюдов оказался именно покой. Абсолютный! Сердце ее билось ровно, воображение не пылало, разум тоже, и мысли о Федоре впервые не казались раскаленными иглами, которые неизвестно зачем впиваются в мозг.

Да и не думала она сейчас о Федоре. Она думала о том, что удовлетворение ее все же не может считаться полным, потому что вскоре ей захочется повторить все сначала. На новый лад и с еще более высокой степенью развратности. Непременно захочется!

Чувствовать себя развратной было так весело, что Люба снова засмеялась.

– Люба, я хотел бы, чтобы мы с тобой через месяц занимались любовью уже в Германии, – сказал Бернхард.

Господи, ну как он может сейчас говорить о том, что будет через месяц? Одно слово, немец.

– Через месяц? – хмыкнула Люба. – А я вот не против заняться любовью прямо сейчас.

Словосочетание «заняться любовью», конечно, идиотское, ну и наплевать. Она выросла среди множества правильно сочетаемых слов, которые произносились умными людьми, – и что с того? Сделало это ее счастливой? Да ни капельки! Человек, которого она считала самым умным, относился к ней не с большей страстью, чем к какой-нибудь птичке, которая каждый день клюет зернышки у него под окошком, и женился на первой же смазливой дуре, попавшейся на его пути.

– Сейчас мы сделаем это обязательно! – засмеялся Бернхард.

Люба быстро перевернулась на живот и зазывно посмотрела на него через плечо. Она чувствовала, какое сильное, какое неукротимое желание горит в ее глазах. И пусть горит! Чего ради она должна себя окорачивать? У нее вон даже губы пересохли, так она его хочет.

Похоже, и Бернхард хотел ее не меньше. Он в мгновение ока навис над нею, обнял сверху всем телом; Люба спиной почувствовала его жар. Наверное, со стороны они были похожи на двух полных сил животных, каждое движение которых завораживает сторонний взгляд.