Во второй – и последней – комнате квартиры стояли бок о бок два стареньких рояля: больше там ничего и не поместилось бы. Мне пришлось протискиваться мимо первого рояля, чтобы добраться до второго. Стены были выложены старомодной пробковой плиткой, отчего комната казалась еще теснее. С трудом представляю себе, как нужно было исхитриться, чтобы открыть там окно.

– Я сюда и не заглядываю. Здесь воняет табаком. Но так я научилась играть. И никто из моих студентов ни разу не жаловался. А если и жаловались…

Она показала мне кухню, где готовила, ела, писала письма, читала, смотрела телевизор и проверяла домашние задания.

Флора принялась убирать со стола.

– Тебе помочь? – спросил я.

– Давай. Положи куда-нибудь все эти бумаги, – она сунула мне целую стопку брошюр, рекламных проспектов, партитур, газет и нераспечатанных писем. Я беспомощно огляделся.

– Разве что на первый рояль, – сказал я, к видимому удовольствию Флоры.

– Я пока вскипячу воду и сделаю нам ньокки. Я сама их приготовила. И напекла овощей. Если у меня что и получается, – она присела на корточки у плиты, чтобы разжечь духовку, – так это ньокки. – Спичка погасла, Флора чиркнула новой. – Кстати, тебе это может быть интересно, – продолжала она, не оставляя попыток зажечь огонь. – Готовить меня научила твоя бабушка. Я учила ее играть на фортепиано, а она меня – готовить. «В один прекрасный день тебе придется готовить мужчине нормальную еду. Музыка – это замечательно, но мужчинам нужен un bon biftek, vous comprenez ce que je veux dire?»[32] И она показала мне, как готовить сефардские блюда, которые в наши дни даже сами сефарды уже разучились готовить. Рыбу, артишоки, баранину, рис, баклажаны, порей. И, разумеется, барабульку.

Тут мы оба прыснули.

– Вот ты смеешься, а между прочим, бабка твоя была далеко не дура. Она прекрасно умела манипулировать людьми. И ловчее всего вертела той, которая считала себя хитрее. Внушила ей, будто бы не умеет выбирать барабульку, при том что и она, и мать ее, и бабка всю жизнь готовили эту рыбу. Притворилась, будто приняла ее за француженку, поскольку догадалась, что это польстит ее самолюбию, при том что обе выросли в одном и том же районе Константинополя. Прикидывалась глупой, простоватой, рассеянной, хотя всегда отлично знала, что делала.

Подумать только, а ведь в тот вечер, когда они познакомились, мы с мамой тоже были там. И в тот самый день, когда они решили пожениться, я ждала его звонка. Мне следовало заметить первой, я же узнала обо всем последней.

Ну вот, – улыбнулась Флора и наконец позвала меня к столу. – Еще я приготовила одно блюдо, которое ты очень любил в детстве. Надеюсь, с тех пор твои вкусы не изменились.

Она извинилась за ножи из нержавейки с красно-зелеными пластмассовыми ручками, контрастировавшие с вышитой шелком скатертью, которую она постелила на старенький кухонный стол. За двадцать лет, прошедшие с тех пор, как Флора уехала из Египта, она постепенно умудрилась по рассеянности выкинуть в мусор все столовое серебро.

– Такой вот символический конец богатства моего брата, – пояснила она, имея в виду наследство, которое оставил ей Шваб. У нее сохранилось лишь пять серебряных чайных ложечек, и то лишь потому, что она ими не пользовалась, в противном случае лежать бы им на дне Гранд-канала. – Пять серебряных ложечек, – повторила она, словно этой коротенькой фразой подвела итог всей жизни. – Твой отец несколько месяцев скрывал от меня правду, – Флора снова заговорила о моих родителях. – Я тебе передать не могу, в каком я была отчаянии. Я никогда этого не показывала, даже подружилась с твоей матерью, но еще долго, много лет не могла оправиться от случившегося. И даже сейчас порой боюсь, что эту боль мне так и не изжить. А порой мне хочется думать, что и ему не удалось ничего забыть. Знаешь, мы были странной парой – душа вроде бы нараспашку, но друг друга в нее не впускали. Мы прекрасно ладили – при условии, что под рукой был кто-то еще. Оставшись же вдвоем, старательно друг друга избегали: нам даже в одной комнате бывало тягостно и неловко.

Я по сей день живу точно так же. Перехожу улицу наискосок, на концертах всегда сажусь в ряд сбоку, гражданка двух государств, не живу ни в одном, никогда не смотрю людям в глаза, – сказала она; я же, чувствуя, каких усилий ей это стоило со мной, отвел взгляд. – Ни с кем не говорю начистоту, хотя никогда не вру. Даю куда меньше, чем получаю, но все равно частенько остаюсь ни с чем. Даже толком не знаю, кто я такая, знаю себя не лучше, чем соседку, что живет напротив. Когда я здесь, мне хочется быть там; когда я была там, мечтала оказаться здесь, – Флора имела в виду годы, прожитые в Александрии. – «Видишь ли, Флора, – говаривала мне Святая, – ты слишком много думаешь и задаешь слишком много вопросов. А в жизни порой нужно уметь надевать шоры, смотреть только вперед и вдобавок научиться забывать. D barasser[33]. Нельзя вечно жить в долгу у самой себя».

Как видишь, пока что я сумела лишь избавиться от столового серебра. И всё. Остальное же дотошно записано и хранится в книге, которую я ношу здесь, – она указала на лоб. – Я ничего не забываю – ни того, что было, ни того, как мне хотелось, чтоб было. Я похожа на пожилую вдову, часами перебирающую предметы, которые, скорее всего, давно утратили всякую ценность, но только не для нее, поскольку заменить или выкинуть их сложнее, чем держать в чистоте. – Она примолкла. – Наверное, я помню так много, потому что жила и любила не по годам мало.

Она поднялась и достала с крышки холодильника сюрприз – «хлеб богачей», огромный османский десерт со сливками из козьего молока.

– Самое печальное, что сейчас-то я понимаю: лучше всего Святая умела забывать. Она столько всего забыла, что в конце концов забыла даже саму себя. В пятьдесят восьмом правительство наложило арест на имущество ее мужа, им пришлось бежать из Египта во Францию; представь себе, как эта grande bourgeoise[34] с рю Мемфис – с ее внуками, пианино, чаепитиями – стоит в аэропорту Орли, перепуганная и смущенная, точно пятилетняя девочка: прискорбное зрелище!

Роберт приехал ее встречать; впоследствии, через много лет, рассказывал мне, как она растерянно высматривала его в толпе, даже когда он уже подошел и сказал: «Мама, я здесь!» Он попытался ее обнять, она же принялась отбиваться, крича «Mais je ne vous connais pas, monsieur»[35] на этом своем правильном французском. «Это же я, Бертико!» – отвечал он.

По словам Флоры, в конце концов Святая узнала сына, но и тогда лишь погладила его по щеке да заметила: как же ты постарел. Потом извинилась: дескать, ей это показалось, поскольку она без очков, дома забыла, ну да ничего страшного, сейчас пошлет за ними мальчишку. И лишь тогда Роберт осознал масштаб бедствия. Он оставил ее крепкой женщиной, которая подхватывала на руки двух внуков сразу. Сейчас же перед ним стояла неряшливая растерянная старуха, не способная даже составить связную фразу. Полет дался ей очень тяжело: всю дорогу Святая рыдала.