– Значит, она обиделась, – резюмировал его отец. – И никогда тебя не простит.

– Когда она была мне нужна, она колебалась; теперь же, когда я несвободен, я ей вдруг понадобился.

– Ты никогда не поймешь женщин.

– Я вполне их понимаю.

– Ты не понимаешь ничего. Ты и мужчин-то не понимаешь, если уж на то пошло, даже самого себя.

Его отец бросил окурок в море, сказал, что замерз и хочет вернуться домой. Ветер швырнул ему в ноги арабскую газету; старик раздраженно ее стряхнул.

– Этот грязный городишко и грязный народец, который в нем живет, – заметил он, провожая взглядом сыновий окурок, тусклой искрой описавший дугу и скрывшийся в воде. – Из всего арабского ворья и еврейского жлобья ты выбрал дочку торговца велосипедами, – усмехнулся старик. – Впрочем, в семейной жизни все и всегда оказывается хуже, чем думаешь.

* * *

Несколько дней и семейных скандалов спустя (в том числе и на другой стороне рю Мемфис) у Святой начались сильнейшие рези в боку. Доктор Морено пришел ее осмотреть и распорядился отвезти в больницу, где пациентку поставили перед выбором: либо ей удаляют желчный пузырь целиком, либо только камни. В типично левантийской манере она предоставила решать это мужу. Он считал, что лучше удалить пузырь целиком. «Я лишь хочу воссоединиться с родителями, мосье Альберт, вот и все», – повторяла Святая.

– Я хочу уехать подальше от всех и вся, – призналась она через несколько дней, когда у нее в палате перебывали все соседи, и вдруг оказалось, что ее, может, и вовсе не станут резать. – Видите, даже операция не поможет. Дайте же мне окончить жизнь, которая не заладилась с самого начала.

– Всякая жизнь сперва не ладится… – возразил было Альберт.

– Прекратите нести чушь, вы оба, – перебила Принцесса. – Главное – вам нужен покой.

– Да. Покой, мадам, долгий покой, уж поверьте, – ответила Святая.

На следующий день, когда муж Принцессы в одиночку пришел проведать больную, она молча лежала в палате; слепящее полуденное солнце загораживала толстая занавеска, которую кто-то задернул, пока Святая спала.

– Я вас не потревожу, мадам Адель? – шепотом спросил он, приоткрыв дверь и заглянув в палату.

– Кто? Вы? Ничуть, mon cher[25]. Заходите, садитесь.

Он уселся подле ее кровати, и некоторое время они со смиренной печалью молча смотрели друг на друга.

– Вот так, – она скрестила руки на груди.

– Вот так.

– Я жду, – вздохнула она.

– Вы ждете. А вам говорили, сколько… – спросил он.

– Не говорили и не скажут, но дела мои плохи, и даже, пожалуй, еще хуже, чем кажется.

– Вот оно что.

– Увы. Боюсь, что так. Признаться, мосье Альберт, мне совершенно не хочется сегодня умирать.

– Courage, ma ch re, courage[26].

– Надеюсь, мосье Альберт, – не выдержала больная, – вы не считаете себя обязанным соглашаться с каждым моим словом потому лишь, что я так сказала.

– Нет-нет, поверьте, я и сам полагаю, что дело плохо. Выглядите вы очень неважно. Даже Эстер это вчера заметила.

– Значит, вы тоже так думаете? Ах, мосье Альберт, – воскликнула она, помолчав, – я не готова умереть!

– Разве к этому можно быть готовым, ma ch re amie?[27]

Повисло молчание.

– Я не хочу умирать, мосье Альберт.

– Да полно вам, что вы как ребенок, в самом деле. Тут нечего бояться. Вы даже не заметите, как умрете.

– Неужели вы мне смерти желаете? Я же сказала, что не хочу умирать.

– Тогда не умирайте.

– Вы не поняли. Я хочу умереть, только не сейчас.

– То есть после свадьбы.

На миг оба замолчали.

– Вы меня насквозь видите, мосье Альберт.

– Более чем. Я же говорил, вам бы следовало жить со мной, а не ползти по жизни, как старый рак, цепляясь за стенки садка.

Святая рассмеялась над этой метафорой.

– Желчный пузырь, фу-ты ну-ты, – ворчал через несколько дней ее муж, заглянув проведать больную вечером после работы и обнаружив, что палата превратилась в настоящий светский салон. – Все эти боли, стоны, бессонные ночи, доктор, скорая, больница, и чем все кончилось? Лежит хихикает. Quelle com dienne![28] Вот моя бедная мать, да покоится она с миром, действительно мучилась камнями в желчном пузыре. Они-то ее, бедняжку, и свели в могилу. И ни разу ни звука не проронила. Тогда ведь не было обезболивающих, как сейчас: сожмешь кулак, прикусишь посильнее и терпишь молча, чтобы не разбудить детей.

– Главное – хорошо питаться, – добавила Принцесса.

– Я потеряла аппетит. Совсем мало ем.

– Тогда почему тебя так разнесло? – перебил ее муж.

– От нервов, вот почему. Ты здесь всего две минуты, а у меня уже снова бок разболелся.

* * *

В следующие десять лет она не раз возвращалась в ту еврейскую больницу и неизменно страшилась, что операция ее убьет; так продолжалось до самого пятьдесят восьмого, когда ей пришлось уехать из Египта. В конце концов желчные камни удалили в срочном порядке; оперировал ее доктор-египтянин. К счастью, перитонита удалось избежать. А хирурга-еврея, который наблюдал ее все эти годы и которому она вверила свою жизнь, арестовали, лишили лицензии и, по слухам, собирались судить как израильского шпиона.

К тому времени ей уже было за шестьдесят, и она понемногу теряла память. Голова ее покоилась на подушках; я помню, что на бабушке были потрепанный фланелевый халат, жемчужное ожерелье и алюминиевый браслет, который, по ее словам, помогал от ревматизма. Волосы ее сильно поредели и спутались, словно сполз парик. Переводя взгляд на меня, она всякий раз силилась улыбнуться.

– Это конец, мадам Эстер, – сказала она в одно весеннее утро, когда мы с Принцессой пришли ее навестить.

– Не волнуйтесь. Через недельку будете сидеть с дочкой на балконе и, как всегда, греться на солнышке; вы еще меня и всех моих родных переживете.

– Нет, мадам, вы сделаны из стали, – возразила Святая, вспомнив, как муж Принцессы посетовал однажды, что у его супруги даже вместо костей стальные прутья, которые гремят, когда та ночью переворачивается в постели. – К тому же мы все уйдем в свой срок, когда Он призовет нас, не раньше и не позже. – Тут Святая привычно скроила мину скорбного благочестия, которую принимала всякий раз, когда хотела поставить собеседника на место.