– В бак чего?

– Проклятье, лучше не спрашивай. А ты какого черта здесь делаешь?

– Здрасте, жопа Новый Год!

Гленда протягивает руку и щупает мне лоб на предмет лихорадки. Вряд ли это хоть как-то может сработать, если вспомнить о ее перчатке и моей маске, блокирующих реальный контакт чешуи с чешуей, не говоря уж о том, что моя относительно холодная кровь всегда приспосабливается к температуре окружающей среды. Но это еще одна привычка млекопитающих, которую мы за многие годы у них подхватили. Чаще всего мы уже едва подобные жесты замечаем.

– Нет, – качает она головой. – Только не говори мне, что ты забыл.

Конечно же я забыл.

– Конечно же я не забыл, – говорю я.

Теперь Гленда почти смеется, не переставая удивленно качать головой.

– Рубио… ты просто черт знает, что за обормот. Два месяца тому назад я сказала, что прилечу в Лос-Анджелес, а ты сказал, закатывайся ко мне в контору, а я сказала, не выделывайся, а ты сказал, все путем…

– Да… действительно… – Я понятия не имею, о чем она говорит.

Тут Гленда бросает на меня один из тех взглядов. Недоуменных взглядов. Когда она прикидывает, не сел ли я снова на травы.

– Ты ведь не… Ты ведь ходил на собрания, правда?

– Каждые несколько дней. Уже почти десять месяцев трезв как стеклышко.

Гленда кивает. Ее вопрос вполне справедлив. Все это действительно кажется очень похожим на провал в памяти. Но я уже много месяцев, как слез с трав и свободен от амнезии. Тем не менее раз Гленда говорит, что у нас был разговор, значит, у нас был разговор.

– Заходи, – говорю я ей, отпирая дверь и широко ее распахивая. – Ми каса эс си каса.

Гленда хлопает меня по спине и заходит внутрь.

– «Каса» означает «дом», чтобы ты знал, Рубио.

– Дом, контора – какая разница? Здесь есть диван, и он весь твой.

Гленда оставила у входа пару чемоданов, и я с трудом отрываю их от земли, едва не наживая себе грыжу. Просто не верится, что на самолете из Нью-Йорка позволяют перевозить такую тяжесть.

– Так, понятно. Значит, эти кирпичи ты здесь планируешь на золотые слитки обменять?

Гленда тянется к одному из чемоданов и помогает мне затащить его в прихожую перед кабинетом.

– Девушка должна иметь выбор одежды, – говорит она.

– И как долго ты собираешься на этот раз здесь оставаться?

Долгий пристальный взгляд, как будто я сижу в клетке зоопарка, а она прикидывает, швырнуть мне арахис или нет.

– Ты ведь на самом деле не помнишь нашего разговора, так?

Я изо всех сил стараюсь его припомнить, но ничего не всплывает из мутных глубин.

– Вообще-то мне говорили, что такое будет случаться. Постгербальные провалы в памяти, так это называется. Пока я сидел на травах, мой мозг приучился все на свете забывать, но теперь, когда я чист, порой случается какая-то слабина, и несколько часов выпадают. – Я как могу напрягаюсь, пытаясь припомнить наш последний разговор, где-то с месяц тому назад. – Я помню… мы разговаривали… у тебя были какие-то денежные проблемы. Ты тогда сказала, что дело совсем труба.

Гленда качает головой:

– Те проблемы закончились. Теперь у меня опять все в полном ажуре.

Прежде чем я успеваю признаться в полном отсутствии даже малейших воспоминаний о нашем предполагаемом разговоре, звонит телефон. Я бросаю второй чемодан на пол – ударная волна как пить дать зашкалит сейсмографы в Калифорнийском политехе – и беру трубку.

– «Расследования Винсента Рубио» слушают.

– Подъезжай к дому. – Это Талларико. Голос у него не особенно радостный.

– Мистер Талл… Фрэнк, вообще-то я только что уехал от вашего дома. А Хагстрем все еще…

– Жду тебя через полчаса.

Прежде чем я успеваю вставить еще хоть слово, он обрывает связь, и в моей трубке звучат короткие гудки.

– Клиент? – интересуется Гленда.

– К несчастью. – Я смотрю на часы – уже почти пять вечера, а это значит, что мне сильно повезет, если я успею добраться до Палисадов менее чем за сорок минут. – Можешь здесь меня подождать? А когда я вернусь, мы бы в темпе пообедать отправились.

Гленда пожимает плечами и затаскивает один из своих массивных чемоданов на обтянутый черной кожей диван.

– Мне все равно придется долго распаковываться, – говорит она. – Есть тут подходящий платяной шкаф?

– Платяного нет, – сообщаю я ей. – Есть хозяйственный, куда уборщица швабры ставит. Типа маленький, затхлый.

– Помнишь мою квартиру в Вилледже? – Гленда ухмыляется.

– Тогда ты совсем как дома себя почувствуешь.

– Дуглас Трикони – второй по рангу динос в контингенте бронтозавров Лос-Анджелеса, – информирует меня Талларико. Мы снова в солярии, сидим в тех же самых креслах. Мне становится интересно, покидает ли Фрэнк когда-либо это помещение. – Раньше он жил в Южной Флориде – по-моему, в Боке, – а на запад прибыл несколько лет назад, чтобы увеличить семейный капитал. Сунул свои когти в уйму разных пирогов.

Я киваю. Всю эту информацию я уже получил, сделав несколько звонков по пути к дому Талларико. Всегда легко добыть сведения о мафиози, если ты знаешь нужный народ в местных газетах – наблюдение за мафией для некоторых журналистов не иначе как хобби. Наверно, у них там где-то разведчик сидит.

– И он владеет «Дворцом Удачи».

– Чисто технически, – поправляет меня Талларико. – «Дворцом» владеет семья, хотя он записан па имя Трикони. В целом Дуглас Трикони меня не интересует.

– По крайней мере, – уточняю я, – не интересовал. Они с Хагстремом ненадолго исчезали. В закрытом помещении. Я туда проникнуть не мог.

Талларико кивает в знак понимания:

– Они упоминали про бизнес?

– Трикони упоминал. Сказал что-то про «фабрику звезд» – честно говоря, я не понял, что это такое. Но это явно нечто большее, нежели просто какое-то праздное занятие.

Фрэнк впитывает информацию, его длинные пальцы вцепляются в подлокотники кресла. Он так пристально глазеет на окружающие нас деревца, словно их листья содержат нужный ему ответ. Может, там и впрямь есть ответ – если он эти листья как шпаргалки использует.

– Итак, идем дальше, – говорит он, потирая руки.

– Я должен снова сесть ему на хвост?

– Обязательно, – говорит Фрэнк и с кряканьем принимается вытаскивать свои человеческие вставные челюсти. Клей смачно отсасывается от его нёба, пока он их извлекает. Остроконечные зубы раптора поблескивают в пропадающем свете заката, а его язык облизывает бритвенно-острые кончики. – Впрочем, будет одно небольшое изменение.