— Спорим, тебе за мной не угнаться, — посмотрев на Айка, сказал я.

— Кто бы говорил, сучий крекер!

— Вперед, сын. Штраф — пять кругов, — скомандовал Джефферсон.

— Я забыл, папа.

— Похоже, у доктора Джорджа Вашингтона Карвера-младшего проблемы с памятью, сэр.

— Поцелуй меня в задницу, — сказал Айк и прибавил: — Стром Термонд!

Мы оба рассмеялись, и я побежал вслед за Айком.

— А ты зачем бежишь, Кинг? Тебе не надо! — крикнул Джефферсон.

— Когда мой сокапитан бежит, я тоже бегу. Что с вами, сэр? Все в порядке?

— Надеюсь, что да. — Он бросил кепку на землю. — Похоже, команда у нас начинает складываться, черт подери!

К концу лета я мог поднять Айка Джефферсона на верхнюю трибуну стадиона Джонсона Хэгуда два раза и два раза спустить. Айк был сильнее и мог поднять меня три раза, но на верхней ступеньке падал замертво. Все равно никогда я не был в лучшей физической форме. Когда в августе начался футбольный сезон, мы с Айком были к нему вполне готовы. В конце лета я сильно всех удивил своим превращением в крепкого, тренированного юношу. Но еще больше все удивились тому, что мы с Айком Джефферсоном стали настоящими друзьями — как выяснилось, на всю жизнь.

Через несколько дней после Дня Блума я проходил по Брод-стрит и заметил Генри Берлина, который снимал мерку с какого-то мужчины. Я постучал в витрину его универмага. Берлин сделал пометку мелом, помахал мне и крикнул: «Привет, уголовник!» Это зловещее и одновременно добродушное приветствие всегда вызывало у меня смех. Я никогда не забывал, что именно Генри Берлин первым из чарлстонцев помог мне вернуться к нормальной жизни после бурной недели, когда я числился самым знаменитым, хотя и анонимным наркодельцом в округе. На страницах «Ньюс энд курьер» мое имя не называли, потому что я был несовершеннолетним, зато оно мелькало во всех разговорах, на улицах и в ресторанах Чарлстона только и слышалось: «Лео Книг, Лео Кинг». Назвав меня уголовником, Генри Берлин первым предложил мне выход из тупика: посмеяться над собой.

Обычно я останавливался поговорить с Генри, но в тот день он занимался с клиентом, а я опаздывал на сеанс к своему мозговеду Жаклин Криддл. Она была помешана на пунктуальности, как часовщик, поэтому возле антикварного магазина я перешел на трусцу. Взлетев по шатким ступеням на второй этаж, я вошел в прохладное помещение с кондиционером, которое являлось оазисом хорошего вкуса и покоя в самом центре города. Из проигрывателя звучал ситар.[28]Впервые порог этого кабинета я переступил, совершенно истерзанный разбирательством моего дела в суде для несовершеннолетних. Потребовался год, чтобы я смог оценить по достоинству атмосферу этой комнаты, где было покойно, как в лесу, пахло гиацинтами и папоротником. Со временем я воздал должное также мастерству, с которым доктор Криддл пыталась починить мою поломанную жизнь, проявляя при этом необычайную деликатность.

Над кабинетом беззвучно загорелась зеленая лампочка. Я вошел и прямиком направился к кожаному стулу, на котором обычно сидел лицом к доктору.

— Добрый день, доктор Криддл!

— Добрый день, Лео.

Я был тинейджером с большими психологическими проблемами, не умел общаться, при встрече с людьми у меня от застенчивости потели уши и ладони, а все женщины старше тридцати казались мне старухами в климаксе, стоящими на пороге могилы. Это не помешало мне заметить, что доктор Жаклин Криддл крайне привлекательная женщина с отличной фигурой и стройными ножками.

— Как дела, мистер Лео Кинг? — Она просматривала какие-то записи в моей истории болезни.

— Великолепно, доктор Криддл! — подумав, ответил я.

Она удивленно посмотрела на меня.

— За все время нашего знакомства я ни разу не слышала от тебя такого ответа. Что случилось, Лео?

— По-моему, у меня выдалась хорошая неделя. По-настоящему хорошая.

— Вот как. Успокойся. Попридержи лошадей. У тебя вид, как у пьяного.

— Мне так хорошо… — Я помолчал. — Я даже начал немного любить мать.

— Уж не галлюцинация ли это? — рассмеялась доктор.

— Я заметил, что стал ее жалеть. Я причинил родителям столько огорчений. А вы знаете, что моя мать была монахиней?

— Да. Знаю.

— Почему вы мне не говорили об этом?

— Не было повода, Лео. Ты не спрашивал.

— А я только что узнал. Почему она сама мне ничего не рассказывала?

— Наверное, боялась ухудшить твое состояние.

— Понятно. Но мое состояние и так было хуже некуда.

— Да, пожалуй. С тех пор ты прошел большой путь. В суде по делам несовершеннолетних очень довольны тобой.

— Слышала бы мать! Бальзам ей на душу, — рассмеялся я.

— Она очень гордится твоими результатами. Ты выполняешь все предписания суда. И многое сверх того.

— Да, я всегда при деле.

— Судья Александер звонил сегодня. Он считает, что этим летом нашу с тобой терапию можно закончить.

— Остается еще сто часов общественных работ.

— Он сократил этот срок до пятидесяти.

— А как же мистер Кэнон? Я ему нужен.

— Я звонила ему, Лео. Придется ему обойтись без тебя. Хотя он, честно говоря, рассчитывал, что ты будешь обслуживать его до конца жизни.

— Он говорил мне об этом.

— Какой ужасный тип! Когда тебя отправили к нему, я возражала — это было жестокое и дикое наказание.

— Он один на всем белом свете. По-моему, кроме меня, у него никого нет. Он боится показать людям свою доброту. Всегда ждет неприятностей, которые не происходят. Я благодарен ему. И всем вам. Вам, доктор, особенно.

— Ты сам много работаешь над собой, Лео, — (Я почувствовал, как она прячется в свой панцирь, словно черепаха.) — Я помогла лишь немного. Не забывай, тебя ко мне прислал суд.

— Помните, каким я был, когда впервые пришел в ваш кабинет с родителями?

— Ты был ужасно напуган. И в голове большая путаница.

— Очень большая?

Доктор Криддл взяла со стола, который стоял между нами, мою историю болезни. Папка была довольно толстая, и каждый раз при виде ее у меня екало сердце. В моих глазах эта история являлась леденящей кровь книгой ужасов, на ее страницах запечатлелась моя борьба с коварными замыслами злейшего врага, которым был я сам.

— Вот как я характеризовала тебя в то время. «Лео Кинг: депрессивен, подавлен, тревожен, испытывает чувства стыда, страха, растерянности, находится на грани суицида».