не щадят человека в беде. Они от злых сил бесятся. Отец волн — ветер, поэтому казахи не проклинают его — нельзя, он может еще огонь принести и всю степь спалить.

— Значит, нам надо убираться отсюда до рассвета... Жалко, так и не повидал Петра Чирухина. Что он все-таки тут натворил по пьянке?

— Зачем так плохо говоришь? — прервал он меня. — Мой отец Иманкулов, я Иманкулов, сын Иманкулов, запомни... Чируха русский человек. У него будет сын, внуки будут. Пусть они и без нас дружно живут. Понял?

— Стараюсь понять... Спился, сможет ли он взять себя в руки?

— У тебя есть своя голова, у него есть своя голова. Вперед думать надо.

Пропитанные керосином кирпичи, прогреваясь, стали извергать из своих пор синие, шипящие, как на керогазе, штычки огня. И только-теперь творец этого удивительного костра принялся готовить какое-то варево. Залил в задымленный котелок белесую жидкость, бросил в нее ложку соли, горстку чая, кисточки зеленоватой травы и не спеша начал размешивать деревянной лопаточкой с длинным черенком. Размешивал долго, размеренно, сонно, пока лучи фар газика не ослепили его умные, по-степному дальнозоркие глаза.

— Готово. Пора ужинать. Снимай сапоги, — кивнул он шоферу. — Моя горница — юрта собак не пускаю.

— А где у тебя собаки? — спросил шофер, неся корзину с провиантом.

— Они свое место знают: барашка пасут, сусликов ловят, шакалам шею грызут, за верблюдом ходят.

— И поселок стерегут, — подсказал я.

— Зачем поселок собакам? Это моя служба. За тридцать домов расписку дал. Весной людей встречать буду. Зимой собаки мои ноги греют. Кровь собаки всегда горячая — сорок два градуса...

— Скучновато тебе тут, — заметил шофер.

— Имей свою голову, так говорить. Горницу посмотри, тогда говори.

Юрта — его горница. Маленькая, но вместительная, В ней действительно уютно и по-своему весело: горит яркая лампочка от аккумулятора, на полу узорчатый ковер, стенки увешаны портретами, цветными фотографиями красивых, смеющихся спортсменов, артистов. На полированной тумбочке подшивка газет, журналы, рядом большой приемник с проигрывателем, стопка пластинок. Все атрибуты городской квартиры налицо, нет только телевизора, но хозяин сказал, что телевизор может купить, однако живых картинок не будет: требуется много электричества. Только весной, когда сюда прибывают механизаторы, в поселке начинает работать дизельный движок с генератором на 110 вольт.

Три пиалы, поставленные в центре ковра, обозначили наш стол. Сюда же шофер высыпал содержимое корзинки.

— Будем садиться, — сказал хозяин, показывая, где и как надо занять удобную позу.

«Чай», сваренный в котелке над таганком, показался мне вкусным и сытным. Он был похож на суп, кисловато-соленый, пряно пахнущий степными травами, — фирменное блюдо казахов для угощения гостей. Еле одолев три четверти пиалы, я свалился на бок и никак не мог отогнать от себя сон.

Проснулся с досадой на себя: ничего не добился от Иманкулова — куда же сбежал и где скрывается Петр Чирухин?

— Надо успеть по прохладе проскочить солончаки, — сказал шофер. Он уже процедил воду из резинового ведра и залил радиатор.

— А где же сторож? — спросил я.

— Уехал на верблюде за водой. Вернется в полдень или позже. Говорит, надо запастись питьевой водой, дождя долго не будет.

Попрощавшись с юртой, мы тронулись в обратный путь, на северо-восток.

Взошло солнце, желтое, в оранжевом ореоле. И вспомнилось мне то, августовское 1942 года над большой излучиной Дона, похожее на спелую дыню. А следы гусеничных тракторов на вспаханных справа и слева степных массивах я будто ощутил на своей груди: вспомнил раздавленного танком сержанта Василия Чирухина. С болью в сердце пришли ко мне думы о судьбе его сына — Петра Чирухина. Спился и где-то скрывается от людей и, вероятно, от самого себя: так омрачил память отца... Горько и досадно за него.

— Такое можно видеть только в полосе черных бурь, — сказал шофер, как бы обдумывая вместе со мной виденное и пережитое в эти дни.

6

Дальний свет фар газика выхватил из темноты степной ночи фигуру человека, накинувшего на плечи, как мне показалось, бурку или тулуп из черных овчин... Странно видеть в такое жаркое лето путника в таком зимнем облачении. Впрочем, опытные чабаны-степняки и в знойное лето не расстаются с косматыми папахами и меховыми куртками — хорошая защита от яростных лучей солнца. Но сейчас ночь. Быть может, здесь остановились гуртоправы, и один из них сторожит скот на привале? Нет, что-то не то. Человек стоит на обочине, спиной к дороге, запрокинув косматую голову к небу. Боковой ветер откидывает полы бурки, и они напоминают крылья какой-то огромной птицы перед взлетом. Верь не верь, а он, кажется, в самом деле собирается взлететь или внушает кому-то страх перед собой.

— Кто это и что он тут делает? — спросил я шофера.

— Здешний богомол. Молитвы читает, просит небо не поднимать на земле черных бурь.

«Богомол? — про себя удивился я и подумал: — Если перед ним есть люди, то попрошу шофера остановиться».

Однако шофер, зная, что я спешу к сыну и дочери — небось не спят, стоят у окна гостиницы, ждут заблудившегося в ночной степи отца, — на ходу, без остановки прощупывает лучом фары довольно широкую площадь. Кругом ни души. А этот стоит, как изваяние, глядя в небо. На нем не бурка, а черный халат с широкими рукавами... Один в поле, ночью, убеждает себя или делает вид убежденного богомола, верящего в небесные силы, потому не обращает внимания ни на свет фар, ни на шум мотора газика. Похож на монаха в рясе перед иконой.

— Из какого монастыря он сюда приехал? — спросил я.

— Не из какого, местный... Часто ездит к священнику в Славгород. Его возит туда на мотоцикле бывшая подруга моей дочери — Зинкой ее зовут. В районной школе механизаторов работала, а теперь к нему перекинулась. Тут многие за него горой. Грамотный человек, начитанный. Участник Сталинградской битвы.

— Так это Митрофаний из Рождественки?

— Он самый, Митрофан, — подтвердил шофер и, помолчав, продолжил: — Про Сталинградскую битву много рассказывает, помнит многих погибших там земляков. Накануне Дня Победы звал мою тещу в