7

Иногда, ближе к вечеру, в конце жаркого дня, мне казалось, что я ощущаю в Риме запах моря. Это был даже не ветерок — скорее нежная свежесть, она как будто накрывала город. Это называется ponentino — небольшой западный ветерок — не путать с настоящим западным ветром — poniunte. В такие дни я часто гулял по садам Боргезе и наблюдал закат с холма Пинчьо.

Сады Боргезе живут собственной приятной и размеренной жизнью, главные роли в этом спектакле принадлежат детям, собакам и влюбленным. Всякий раз, приходя сюда, я встречался с одним и тем же человеком с собакой и красным резиновым мячиком; с теми же монахинями, выводящими на прогулку крошечных девочек, построенных парами, в розовых платьицах; а иногда и с теми же самыми влюбленными, сидящими на траве или поедающими мороженое под пиниями. По субботам, днем, у озера разыгрывали представление Панч и Джуди, и как забавно было смотреть на запрокинутые детские мордашки. По воскресеньям молодые люди усаживали своих девушек в лодки и гребли в направлении храма Асклепия.

Мне нравилось бродить по одиноким лощинам среди кустарника. И я думал: как же печальны эти места, таинственны, волшебны — впрочем, как и все в Риме, населенном призраками. Сады опоясаны рядами пиний, вызывающих в памяти симфоническую поэму Респиги, в них есть Целые «улицы» атласных магнолий, высоких, словно дубы; и сумрачные лавры, и падубы. Итальянский обычай поставить статую или бюст в каком-нибудь пустынном месте придает таким старым садам пугающую языческую значительность. Робкий христианин может здесь испытать внезапное желание осенить себя крестным знамением, потому что уши его уже готовы услышать странную музыку, а глаза подозрительно вглядываются в темные кусты, ожидая, что из них появится одинокий, полузабытый божок.

Вы переходите из дикости и заброшенности садов Боргезе к упорядоченности примыкающих к ним садов на холме Пинчьо: геометрически правильно расположенные клумбы, дорожки, аллеи, знаменитые римляне (Наполеон-то, конечно, — чужой!) на мраморных постаментах. Римский нос всегда был отличной мишенью, и если вы однажды заметите, что у Агриппы или Вергилия носа не хватает, то всего лишь через день-другой с удовлетворением обнаружите, что недостающий орган быстро приставлен департаментом градостроительства, привычным к такого рода пластическим операциям и располагающим широким выбором носов для подобных случаев. И еще я хотел бы предупредить всякого, кто достаточно богат, чтобы купить бюст или статую у торговцев с Виа дель Бабуино: лишь одна из сотни античных статуй дошла до нас с неповрежденным носом. «Пятьсот-шестьсот голов, откопанных на моей памяти, — писал Ланчиани, — все, за исключением дюжины или двух, без носов».

Никто в Риме вам ничего не расскажет: предполагается, что вы либо все уже знаете, либо достаточно умны, чтобы узнать все самим. Это в первую очередь относится к необъяснимому и причудливому расписанию работы музеев, галерей и других общественных мест. Итак, если вы приложите некоторые усилия, чтобы узнать, почему же Наполеон помещен среди знаменитых римлян, что поначалу кажется столь странным, то вам откроется, что он здесь находится по праву — поскольку именно его архитектор, Валадье, перепроектировал Пьяцца дель Пополо. Ему же принадлежит проект садов Пинчьо.

Стена, окружающая Рим, которая поставлена под довольно странным углом, чтобы заключить внутрь холм Пинчьо, в этом месте носит название Muro Torto.[34]Это единственный отрезок стены, который не ремонтировался и не укреплялся Велизарием, так как жители убедили его, что сам святой Петр присматривает за этим участком; и действительно, с этой стороны варвары никогда не нападали. Перед тем как дойти до знаменитой террасы, я, бывало, подходил к воротам сада виллы Медичи, чтобы полюбоваться сквозь железные прутья решетки, как здание XVI столетия спокойно дремлет среди цветочных клумб, кипарисов и длинных, посыпанных гравием дорожек, по которым, кажется, в любой момент может пройти кардинал, занятый беседой с Веласкесом. Художник, как известно, жил некоторое время на вилле и писал этот сад. Но никогда я не заставал там ни малейшего движения. Разве что ленивая бабочка порхала по кустам или птицы, которых в Риме не часто увидишь.

Итак, я доходил до террасы, с которой любому туристу в Риме случалось наблюдать закат за собором Святого Петра. Внизу лежала Пьяцца дель Пополо, по бледным камням которой сновали туда-сюда люди; автомобили въезжали через Порта дель Пополо — бывшие некогда въездом в Рим для экипажей. В центре площади, старой и безразличной ко всему, такой старой, что ничто больше не имеет для нее значения, стоял обелиск, который был древним уже тогда, когда Август привез его из Египта и поместил в тени Палатина, в Circus Maximus. Все колесницы проезжали мимо этого обелиска, поскольку он находится в центральной части дистанции; и вот теперь он продолжает взирать на римлян, все еще спешащих, все еще старающихся перегнать друг друга.

На площади три церкви, все они посвящены Святой Деве, и самая интересная из них — слева от меня, укрытая деревьями террасы. Это Санта-Мария-дель-Пополо, прямо за воротами. Церковь была построена в XII веке, чтобы изгнать отсюда дух Нерона, который, как рассказывали, имел обыкновение бродить по склонам холма Пинчьо и сидеть в обществе зловещих ворон под старыми орешнями. Когда расчистили участок, папа Пасхалий II срубил эти деревья своими собственными руками. Первоначальная церковь не сохранилась, но теперешняя до сих пор скрывает место бывшей гробницы Домициев, где пепел Нерона хранился вместе с пеплом двух его старых нянь и его возлюбленной Акты.

Я бросил взгляд на эту великолепную панораму, а затем дальше, на крыши Рима, на купол собора Святого Петра, теперь охраняемый четырьмя антеннами Радио Ватикана. Это — один из самых прекрасных видов в мире, и когда я стоял в лучах заходящего солнца, весь пейзаж, с куполом в центре, с усыпальницей Адриана, Святым Ангелом на ее крыше и длинной, темной грядой Яникула слева, — весь пейзаж приобрел изысканную цветовую гамму, которая является не последним достоинством Рима. Это даже не закат, летом это какое-то остаточное свечение, которое так чудесно выглядит с Пинчьо. Солнце село. Золотистый свет, который, казалось, все еще поднимался от него, разлился по городу. Очертания купола резче вырисовывались теперь на фоне неба, где розовый цвет постепенно сместился к западу и поднялся вверх, чтобы смешаться с оставшейся густой синевой летнего итальянского дня. Этот насыщенный цвет, цвет, воспетый самим Гомером; цвет, которому должны сопутствовать пыль из-под копыт скачущих галопом лошадей и несущихся вперед колесниц; эпический цвет становился все более глубоким и темным по мере того, как небо догорало. Наконец восток окрасился красным, даже скорее ржавым, — обещание, что завтра будет такой же безоблачный день, какой только что закончился.

Это тот самый миг, когда наступает ночь. Улицы странно освещены в сумерках, они подсвечены розовым, потому что мягкий вулканический туф пропитался за день солнцем и сохранит его до утра. Стены домов приобретают оттенки шафрана, розы, персика, тротуары мягко лучатся, как будто лава помнит доисторические пожары. Купол Святого Петра — на том берегу Тибра, на фоне последних красных полос на небе — теперь черный. Колесница солнца умчалась, пыль от ее колес улеглась; и над Римом зажглись первые звезды. Это очень трогательный момент. Сначала один, потом другой — никогда не угадаешь, где это началось, — колокола Рима звонят «Ангелус» — Ave Maria, — и еще один день жизни прошел. Теперь темнота, а потом — завтра.