Так деревенские звали Венцеслава. Они вообще словно задержались веке так в восемнадцатом-девятнадцатом. В их избах (именно избах, сложенных из бревен) не было электричества и газового отопления, только керосиновые лампы и свечи, топили дровами. Одежду шили в основном из самодельных тканей, из выращенного ими же льна, хотя и фабричными шелками и ситцами не брезговали, и обувь кое-какую покупали.

Но в целом деревня напоминала киношную декорацию. Именно так я ее восприняла, когда увидела впервые. Но позже выяснилось, что это все настоящее. И нравы там нафталинно-посконные, реальный домострой. Они бы и детей не учили, но тут уж Венцеслав настоял, и пришлось посылать малышей в «бесовскую» школу.

Правда, только до девятого класса — полное среднее образование местные ребятишки за редким исключением не получали. Девушек рано выдавали замуж, парни помогали родителям по хозяйству. Если кто-то непокорность проявит — пороли неслухов нещадно.

А Марфу, приемную мать Павла и биологическую мать Сигизмунда, едва не забили насмерть — она сбежала когда-то от родительского гнета в Москву и даже поступила в институт, но потом что-то с ней произошло (что именно — Марфа никогда никому не рассказывала), и она вернулась в деревню. С огромным животом, на сносях, как говорится.

Причем возвращаться Марфа не собиралась, ее привез Дворкин, случайно встретивший девушку в Москве. И именно благодаря его контролю — Александр считал себя ответственным за судьбу Марфы — не случилось страшного. Уж больно разгневан был отец Марфы — такого позора в их семье еще не случалось!

Так Марфа и попала в поместье, где беременную девушку готовили в няньки и кормилицы для будущего наследника.

А потом случилось то, что случилось. И Марфа стала матерью для несчастного уродца, которого Магдалена велела прикопать где-нибудь в лесу…

Теперь наша Марфа — самая уважаемая женщина в деревне. Но живет она в доме Кульчицких, сблизиться с родней у нее так и не получилось, слишком сильна оказалась обида. Нет, Марфа общалась и со старенькими уже родителями, и с семьями братьев и сестер, но… словно отдавая долг.

А самым близким человеком для нее стал Павел. И, насколько мы поняли, Дворкин. Официально Марфа и Александр женаты не были, они вообще старались не афишировать свои отношения, но разве что-то можно скрыть в тесном мирке поместья!

И сейчас Александр особенно нуждался в поддержке близкого человека — все видели, как ему тяжело, но на людях он держался…

Я однажды случайно увидела их вдвоем с Марфой, они сидели в беседке. О чем говорили и говорили ли вообще — не знаю, я была довольно далеко и торопливо прошла мимо, чтобы не смущать. Но мне достаточно было той позы, в которой застыли эти два немолодых уже человека: Александр нежно обнимал свою женщину, прижавшись лицом к ее шее, а она поглаживала его по плечам и рукам, что-то тихо приговаривая. И лицо ее буквально светилось любовью, сопереживанием, лаской.

Вот только глаза Марфы были потухшими, подернутыми пеплом боли и страдания.

Потому что ее Павел, ее Павлушка, ее любимый сынок был сейчас где-то далеко, в лапах «змеюк проклятых». А изначальной причиной всей этой цепи трагических событий стал ее родной сын, Сигизмунд.

В общем, в поместье сейчас было, мягко говоря, невесело. Хотелось, чтобы суд над Сигизмундом состоялся как можно быстрее, чтобы можно было выбраться из-под домашнего ареста, поехать в Москву, тоже принять участие в поисках Павла и Венцеслава.

Но дату заседания все переносили, напряжение и нервозность все нарастали.

И сейчас я больше всего опасалась за душевное здоровье Моники — ее подвижная психика казалась миной замедленного действия.

Тогда, несколько дней назад, когда Моника как бы «очнулась», мы все больше всего опасались реакции девушки на рассказ о случившемся за время ее «ментального отсутствия». Но Марфа, услышав от Моники слова любви в адрес Павла, мгновенно прониклась к ней материнскими чувствами и взяла девушку под свою опеку. Она провела с Моникой тогда весь день, поила ее целебными отварами, что-то нашептывала-наговаривала, а потом осталась ночевать в комнате девушки.

И все это время просила всех не пытаться контактировать с Моникой, даже отца с матерью. Что было воспринято Элеонорой довольно болезненно, но она подчинилась — женщина до сих пор винила себя в кошмаре, который пришлось пережить ее дочери. Ведь именно она сочла когда-то Сигизмунда Кульчицкого подходящей партией для дочери банкира Моники Климко…

Наверное, за время целительного уединения Марфа рассказала Монике обо всем, что произошло. Потому что на следующий день, когда девушка спустилась к обеду, она уже была в курсе событий. И реагировала правильно — скучала, тосковала, даже иногда плакала, но не зацикливалась, не переходила в болезненное состояние.

Игорь Дмитриевич и Элеонора были искренне благодарны Марфе, хотя Элеоноре — я видела — было все же чуточку обидно видеть, что ее дочка сейчас тянется больше к простой деревенской женщине, чем к ней. Но, надо отдать Элеоноре должное, она старалась держать эмоции под контролем, потому что главным сейчас было душевное здоровье Моники.

Но я замечала еще одно — все-таки изначально Элеонора была моей подопечной, мы познакомились, когда женщина пришла на прием ко мне, как к психологу.

И я замечала, как мимолетно, подсознательно она морщится, когда Моника говорит о Павле, о своей любви к нему, о том, как скучает, как ждет, как хочет быть только с ним всегда и везде…

Даже не морщится, нет, просто по лицу Элеоноры словно тень пробегает, а в глазах появляется жесткое неприятие даже некоей мысли.

Мысли о том, что ее умная, добрая, нежная, очень красивая дочь, мечта любого здорового полноценного мужчины, может связать свою жизнь с генетическим уродом…

Даже сквозь шум льющейся воды до меня долетали странные заунывные звуки, но я не спешила выключить воду и мокрой ланью ломануться из ванной.

Ну хорошо, хорошо, допустим, не такой уж и ланью, но на антилопе я настаиваю! Бегемотиха и носорожиха категорически не приветствуются!

Собственно, я никакой встревоженной представительнице животного мира уподобиться не спешила, чтобы мчаться на выручку другой представительнице того же мира, вредной и капризной. Подождет, нечего было королеву в изгнании изображать!

Потому что ныла Кошамба, я этот писклявый тембр, совершенно не подходящий ее внушительному внешнему облику, из тысяч узнаю. Небось на улицу просится.

Кошка была на редкость упряма в этот раз, обычно она довольно терпеливо ждет, пока я выйду из ванной и выпущу ее на волю. Но сейчас все то время, пока я вытиралась, причесывалась, одевалась, завывания не прекращались.

А потом дверь в ванную подверглась нападению — ее атаковали снаружи! Кошка разгонялась и билась в дверь с монотонностью кузнечного молота.

— Кошамба, ты с ума сошла?!