Я открываю рот, а затем закрываю его. Не знаю, что сказать. Я не думала о том, чем рискует Коул, придя сюда. Конечно, в «Картаксе» его отдадут под трибунал, если узнают. Я бы удивилась, если они не убьют его.

Одно только это должно убедить меня, что Коул на моей стороне, но по какой-то причине я начинаю из-за этого нервничать.

Он смотрит на меня, а затем отворачивается и идет к обеденному столу.

– Садись. Мы оба устали, и нам нужно поесть. Я положил тебе двойную порцию. Похоже, тебе не помешает есть побольше. Кажется, твой исцеляющий модуль поглощает слишком много калорий. – Он отодвигает для меня стул.

Еще пару секунд я просто стою, а потом медленно подхожу и сажусь. Передо мной стоит тарелка со спагетти в сливочном соусе с травами. От одного ее вида в желудке начинает урчать. Я поднимаю вилку и склоняюсь над тарелкой, медленно вдыхая ароматы.

– Это лучшая еда, которую я видела за последний год.

Он поднимает глаза:

– А чем ты питалась?

Я указываю большим пальцем на стопку упакованных в фольгу питательных батончиков, лежащих в углу.

– По большей части ими. Вокруг практически ничего нет.

Он накручивает на вилку спагетти.

– Правда? Я проезжал мимо фермы к северу отсюда, и мне показалось, что ее поля тянутся на многие километры. Соевые бобы, овощи…

– М-гу, – бормочу я с набитым спагетти ртом. – Это запатентованные продукты. Ты не сможешь переварить их без специального модуля с синтетическими ферментами. Овощи вкусные, но без него несколько дней будет болеть живот. В аду есть особое место для тех, кто придумал распространить на еду средства защиты патентных прав.

– Так ты жила на питательных батончиках?

Я проглатываю еду.

– Я бы не назвала это «жизнью». Прошлой зимой я чуть не свихнулась от того, что приходилось есть их каждый день. Но это лучше, чем умереть голодной смертью.

Он замирает, не докрутив спагетти на вилку.

– Так почему ты не пошла в бункер? «Хоумстэйк» не так далеко, и кто-то из «Картакса» забрал бы тебя туда. Черт, ты же Агатта. Они бы отправили вертолет.

Я пожала плечами:

– Знаю. Они послали их за папой. А затем всадили в него две пули. Я не собиралась становиться их пленницей.

– С твоим отцом не плохо обращались, Катарина.

Я снова впиваюсь ногтями в ладонь, но это не особо помогает собраться с мыслями.

– Если с ним не плохо обращались, то почему он заставил меня пообещать остаться здесь?

Коул приподнимает бровь:

– Мне бы тоже хотелось это знать.

Я наклоняюсь вперед.

– Я скажу тебе, почему… просто он знал, что идет в клетку, из которой никогда не выберется. И хотел, чтобы я жила на свободе.

Коул осматривает комнату, паутину на потолке, голые стены, пыльную кухню.

– Да, ты с этим отлично справляешься.

Я хмурюсь.

– По крайней мере, я могу уйти отсюда, когда захочу. А в «Картаксе» угрожали папе, когда он попытался уйти. Ему потребовались годы, чтобы вырваться оттуда.

– Вырваться? Я думал, Лаклана уволили из-за гриппа.

– Уволили? – переспрашиваю я, замерев с вилкой у рта. – Нет, что за бред?

– Погибло тридцать тысяч человек.

– Знаю. Это случилось по вине «Картакса».

Коул молчит и начинает жевать, но смотрит так снисходительно, что мне хочется проткнуть его вилкой. Грипп Х был самым смертоносным вирусом в мире, пока первую строчку этого списка не заняла гидра. Папа создал вакцину, которая должна была принести ему Нобелевскую премию, но «Картакс» зашифровал ее и отказался публиковать исходный код. Вскоре люди начали строить догадки, что может быть скрыто внутри вакцины. Ходили слухи, что код нечистый и за основу взята ДНК собак.

Папа рассказывал, как в первые дни после создания гентеха появлялось множество слухов, что безобидные приложения основаны на генах животных, которые во многих религиях считались нечистыми. Свиней, собак, насекомых. Людям не хотелось, чтобы такие гены плавали в их клетках. Это беспокойство было вполне обоснованно, так как многие алгоритмы создавались на основе исследований, проведенных в предыдущие десятилетия, исследований, которые ученые проводили на крысах. Почти шестьдесят процентов первых алгоритмов гентеха содержали как минимум один ген грызунов. Со временем все изменилось, и такие люди, как папа, изобрели новые, превосходные синтетические гены. Когда он писал вакцину для гриппа Х, ему не было смысла брать ген из энциклопедии животных – он мог написать его сам.

И хоть слухи о вакцине были ложными, они распространялись как лесной пожар, но в «Картаксе» не захотели расшифровать код, чтобы положить им конец. Сотни тысяч религиозных протестующих отказались загружать вакцину, и многие из них погибли.

– Если бы в «Картаксе» чему-то научились после истории с гриппом, то мир бы не охватила эпидемия, – говорю я. – Сама идея шифрования кода гентеха возмутительна. Люди должны знать, что алгоритмы делают с ними, а значит, должны иметь возможность прочитать их. Но в «Картаксе» не заботятся о людях. Их волнуют только авторские права.

Коул фыркает:

– Шифрование вакцины от гриппа никак не связано с авторскими правами. Вы не можете потакать экстремистам и открывать код, в котором они ничего не понимают, пока вирус убивает миллионы людей.

– Это не потакание! Это открытая честная дискуссия. Люди имеют право знать, что загружают в свои тела.

– А как же дети? Кто выбирает за них альтернативу смерти?

Я бросаю вилку в тарелку.

– Не знаю, но уж точно не руководители «Картакса». Их волнует только власть. Папа знал это, поэтому пытался уйти от них.

– Это он тебе так сказал?

– Он не стал бы мне врать.

Коул забирает мою тарелку.

– Тогда ему не стоило при создании вакцины от гриппа брать за основу ДНК собаки.

Я отталкиваюсь от стола, едва сдерживаясь, чтобы не наорать на него. Сначала Коул ошарашил меня сообщением, что папа мертв, а теперь поливает его грязью. Я так зла, что с трудом могу контролировать голос, но не собираюсь позволять так неуважительно отзываться о папе.

– Ты не понимаешь, о чем говоришь, солдат. Папа не стал бы этого делать. Он бы нашел альтернативу, а если бы не смог, то не стал бы врать об этом. Он не стыдился своей работы.

Коул пристально и холодно смотрит мне в глаза.

– Верь, во что хочешь, Катарина. Но дай мне знать, когда решишь узнать правду.

Он встает и идет на кухню, а я остаюсь посреди тайфуна скорби с окровавленной левой ладонью.

К тому моменту, как Коул заканчивает мыть посуду, я расчесала волосы, вычистила грязь из-под ногтей и теперь расхаживаю по гостиной. Его слова крутятся в голове, но меня беспокоит не то, что он сказал. Мне не дает покоя то, насколько холодно и зло звучал его голос.