В конце концов умирают и те, кто живет в Центре, сказал Сиприано Алгор, в сопровождении пса входя в дом после того, как отвез зятя на дежурство. Думаю, иное никому и в голову не придет, ответила Марта, всем известно, что там имеется и свое кладбище. Да, снаружи, с улицы, его не видно, но вот дым. Что – дым. Дым из трубы крематория идет. В Центре нет крематория. Теперь есть. Откуда вы знаете. Марсал сказал, когда въехали на проспект, я увидел дым над крышей, предположил, и муж твой подтвердил, что в последнее время места не хватает. А я сказал, что это странно, потому что современная технология позволяет от него избавляться. Ставят эксперименты, сейчас сжигают все, что вышло из моды, что не в ходу, вроде наших мисок-плошек. Ну, довольно о плошках, у нас с вами работы непочатый край. Да я и так спешил как мог, довез Марсала до дверей и мигом назад, ответил Сиприано Алгор. Но не упомянул, что сделал маленький крюк, чтобы проехать мимо дома Изауры Эштудиозы, и не заметил, что слова его прозвучали так, будто он оправдывался, а может, и заметил, но уже не смог избежать этого. Ну да, ему не хватило отваги затормозить у дома и постучаться к вдове Жоакина Эштудиозо, но это была не единственная причина того, почему он, если использовать выражение посильнее, струсил, а боялся он больше всего показаться смешным, представ перед женщиной и не зная, что сказать ей, в отчаянии справиться о кувшине. И навсегда останется непроясненным одно таинственное обстоятельство – окажись Сиприано Алгор в силах две минутки поговорить с Изаурой, завел бы он с ходу, с порога, едва войдя к себе домой, речь о покойниках, о дыме и крематории, или же, наоборот, душевная беседа в дверях заставила бы его избрать тему более приятную вроде возвращения ласточек или изобилия цветов, уже заметное на лугах. Марта разложила на кухонном столе шесть последних эскизов – шут, клоун, сестра, эскимос, мандарин, бородатый ассириец, – почти неотличимых от тех, которые были представлены на рассмотрение начальника департамента, а легчайших различий недостаточно было, чтобы счесть их другими версиями или вариантами. Потом пододвинула стул отцу, но тот остался стоять. Упершись обеими руками в столешницу, он разглядывал рисунки один за другим, а потом сказал: Жаль, что нет в профиль. Зачем они. Яснее стало бы, как мы собираемся их лепить. Если помните, я хотела делать голышей, а потом одевать. Не думаю, что это хорошо придумано. Почему. Потому что их тысяча двести, ты забыла. Не забыла, тысяча двести. Лепить одну за другой тысячу двести фигурок, а потом одну за другой одевать их – значит делать двойную работу. Вы правы, а я, дура, не сообразила. Не ты дура, а я дурак, потому что думал, Центр отберет не больше трех-четырех кукол, мне и в голову не могло прийти, что первый заказ будет таким крупным. Значит, у нас один выход. Именно так. Слепить шесть кукол, которые послужат моделями, обжечь, сделать опалубку, решить, будем ли мы делать весь тираж шликерным литьем или отминкой[2]. Я не уверен, что у нас достаточно опыта для шликерного литься, а теория нас не спасет, надо набить руку, мы тут привыкли чувствовать глину пальцами, сказал Сиприано Алгор. Ну, пальцами так пальцами. А опалубкой для форм займется плотник, Но для начала нужно нарисовать их в профиль, сказала Марта, и со спины, конечно, Придется тебе попотеть, Не стану выдумывать ничего сложного, несколько простых линий, чтобы было на что ориентироваться при моделировании. Словно два мирных полководца, склонившихся над оперативной картой, отец и дочь вырабатывали стратегию и тактику, прикидывали масштаб потерь, подсчитывали издержки. Им предстояло одолеть эти шесть кукол, полугротескных, полуреальных, сделанных из раскрашенной бумаги, принудить их к капитуляции оружием глины и воды, дерева и гипса, огня и красок, но также и неутомимой лаской пальцев, ибо не только в любви потребны они и она. И тогда Сиприано Алгор сказал: Надо ухитриться сделать так, чтобы фигурка имела лишь две поверхности, будет хоть на одну больше – это сильно затруднит нам работу. Двух довольно будет, эти куклы – простые, только перед и зад, и готово, даже и думать не хочу, сколько мороки было бы с алебардщиком, или фехтовальщиком, землекопом, или флейтистом, или с конным копейщиком, или с мушкетером в шляпе с перьями, сказала Марта. Или если бы задумали вылепить скелет с крыльями и косой, или святую троицу, сказал Сиприано Алгор. Он разве с крыльями. Ты про кого. Про скелет. Да, однако я никак не пойму, на кой бес ей крылья, если она и так – везде, и даже в Центре, как я мог убедиться сегодня утром. Наверно, это в ваши времена сложили поговорку: Кто поминает челн, хочет отчалить. Нет, не в мои, а пораньше, во времена твоего прадеда, который ни разу в жизни не видел моря, а внук так часто поминает челн, чтобы не забыть, что отчаливать в нем не желает. Сдаюсь, достопочтенный мой родитель. Не вижу белого флага. Вот он, сказала Марта и поцеловала отца. Сиприано Алгор собрал эскизы в стопочку, диспозиция была готова, не хватало только звука трубы и приказа к атаке: Вперед, с богом, ура, но в последний миг заметил, что в подкове коня, на котором сидел главнокомандующий, не хватает гвоздя, а ведь исход битвы порой зависит от этого коня, этой подковы и этого гвоздя, известно же, что на хромом коне донесений не возят, ибо есть риск, что он их оставит на дороге. Кое-что еще, сказал гончар, и, надеюсь, последнее. Что же вы вспомнили. Модели. Мы о них говорили уже. Я имел в виду матрицу – контрформу, которую еще называют маточной, образец, так сказать, ибо нечего и думать, что можно сделать двести фигурок в одной форме, она долго не выдержит, мы начнем с безбородого клоуна, а кончим бородатой сестрой. Марта при этих словах отвела глаза и почувствовала, как кровь бросилась ей в голову, прилила к лицу, и никакими силами нельзя было загнать ее назад, в спасительную густоту переплетенных вен и артерий, туда, где стыд и смущение притворяются естественностью и наивностью, а виновато было слово «матрица» и все его производные вроде «маточной», «материнства» или «материнского», виновато было ее молчание: Давай пока ничего не скажем отцу, сказала она давеча мужу, но теперь молчать было уже нельзя, да, конечно, на задержку в два или даже в три дня, если считать и сегодняшний, большинство женщин и внимания не обратит, но маятник ее биологических часов всегда и неизменно отстукивал время с точностью исключительной, выверенной до секунды, и если бы хоть на эту самую секунду хоть тень сомнения мелькнула в ее душе, она бы ничего не сказала Марсалу, а что же делать теперь, когда отец ждет ее ответа и смотрит удивленно, потому что она даже не улыбнулась, услышав про бородатую сестру милосердия, да и вообще не услышала этого: Ты чего так покраснела, спросит он сейчас, и нельзя, невозможно ответить, что, мол, вовсе нет, вам показалось, вот через секунду можно было бы, потому что она вдруг побледнеет, и против этой крови, которая то прихлынет предательски, то отхлынет, нет иного средства, кроме полного признания: Отец, я, кажется, беременна, сказала Марта и потупилась. Брови гончара резко вздернулись, удивление на лице сменилось изумлением, смешанным со смятением, потом показалось, будто он отыскал самые подходящие к этому случаю слова, однако выговорил лишь эти: Почему ты сейчас мне сказала, почему только сейчас, но, разумеется, она не ответит: Только сейчас вспомнила, довольно притворяться: Потому что вы произнесли слово «мать». В самом деле. Да, когда говорили о формах. Верно, а я и забыл. Диалог стремительно соскальзывал в абсурд, в комическую сценку, Марта едва было не прыснула, но вместо этого вдруг буквально прыснули у нее из глаз слезы, краска вновь замела щеки, и признаем, что нет ничего необычного в том, что такие противоположные, такие, можно даже сказать, полярные потрясения проявляются схожим образом: Думаю, да, отец, думаю, я беременна. То есть ты еще не вполне уверена. Нет, уверена. Почему же тогда говоришь – «думаю». Откуда я знаю, я нервничаю, я не в себе, это все же впервые. Марсал-то знает. Я сказала ему, когда он приехал. Так вот почему вчера утром вы оба были сами не свои. Да ну что вы, вам показалось, такие же, как всегда. Ты, может быть, думаешь, мы с твоей матерью были такие, как всегда, в твой первый день. Нет, конечно, виновата. Вопрос, приближения которого ждала Марта с самого начала разговора, наконец явился: Почему все же сразу не сказала. Отец, я думала, у вас и так много забот, слишком много, чего же еще взваливать. Ну а теперь, когда я узнал, сильно ли я озабочен, осведомился Сиприано Алгор. Нет, не очень, но и не сказать чтоб у вас было довольное лицо, заметила Марта, пытаясь избежать неизбежного. Я доволен, я очень даже доволен, только не показываю вида, и нельзя же мне, согласись, в пляс пускаться, все же не мой стиль. Я обидела вас. Обидела, потому что, не произнеси я слово «мать», сколько бы еще пребывал бы в неведении, сколько бы еще дней глядел на тебя, не зная что. Отец, ради бога. Скорей всего, до тех пор, пока тебя не начало бы тошнить, и тогда бы я уж сам должен был бы спросить: Ты-уж-не-захворала-ли-или-съела-что-нибудь-не-то, а ты бы ответила что-за-вздор-отец-бог-с-вами-я-беременна-просто-забыла-вам сказать. Отец, ради бога, уже плача взмолилась Марта, сегодня не такой день, чтобы слезы лить. Твоя правда, я думаю только о себе. Вовсе нет. Не нет, а да, но, как ни стараюсь, не могу понять, почему же все-таки ты мне ничего не сказала, говорила что-то о моих заботах, а у нас с тобой они ровнешенько одни и те же – гончарня, миски-плошки, куклы, будущее, – а разделяешь одно, надо разделять и другое. Марта поспешно провела пальцами по мокрым щекам. Вы правы, но это была какая-то ребячливость не по годам, я навоображала себе чувства, которых, скорей всего, нет в природе, а если и есть, все равно не надо соваться, куда не просят. Это ты о чем, что хочешь сказать этим, спросил Сиприано Алгор, но уже совсем иначе, потому что намек на некие смутные чувства, в существование которых он то верил, то не верил, взволновал его. Я об Изауре Эштудиозе, выговорила наконец Марта, словно решившись кинуться в холодную воду. Что, воскликнул отец. Я подумала, что если она небезразлична вам, как мне иногда казалось, то взять и огорошить – у вас, мол, скоро будет внук – это было бы, не знаю, как сказать, понимаю, что это глупо, но. Что – было бы. Сама не знаю, говорю же, боялась, что от этого вы в собственных глазах будете. Выглядеть потешно и нелепо. Это вы сказали, не я. Иными словами, старикан-вдовец распушил хвост, захлопал крыльями, стал поглядывать на вдовую соседку, правда помоложе себя, а тут вдруг является дочка, сообщает, что он скоро будет дедом, то есть хватит трепыхаться, время твое миновало, и дело твое теперь – внука тетешкать да благодарить небеса за то, что столько прожил. Ох, отец, что вы такое говорите. Знаешь, нелегко будет убедить меня, что ничего подобного у тебя и в мыслях не было, когда ты решила утаить все, что сейчас рассказала. По крайней мере, в мыслях ничего дурного не было Еще бы не хватало. Простите, сказала Марта в изнеможении и вновь не справилась со слезами. Отец медленно погладил ее по голове, сказал: Брось, время уж такой распорядитель, что в конце концов непременно расставит всех нас по местам, каждого – на свое, и мы наступаем, отступаем и останавливаемся по его команде и заблуждаемся, думая, будто можем обмануть его. Он уже убрал руку, но Марта перехватила ее, поцеловала, крепко прижав к губам и повторяя: Простите, простите. Сиприано Алгор хотел утешить дочь, но слова, которые сказались: Брось, по большому счету это все не имеет никакого значения, едва ли в данной ситуации были очень уж кстати. И вышел во двор, томясь неотвязными мыслями о том, что поступил несправедливо, и еще сильнее – тем, что сию минуту произнес такое, чего допускать не хотел и принимать отказывался, а именно, что мужская его пора уже подошла к концу, что все эти дни женщина по имени Изаура Эштудиоза была не более чем родившейся в его голове фантазией, добровольным самообманом, последней попыткой духа утешить печальную плоть, злокозненным воздействием слабеющего сумеречного света, легким, бесследным дуновением, крохотной каплей дождя, упавшей и тут же высохшей. Пес Найдён сообразил, что хозяин снова в скверном настроении, и еще вчера, подойдя к печи, удивился, что тот сидит с отсутствующим видом человека, находящего отраду в размышлениях о непостижимом. Влажным холодным носом он ткнулся ему в ладонь, и все же надо бы уже научиться невоспитанному псу подавать лапу, как вполне непринужденно делают собаки, обученные светским манерам, а то не придумаешь другого способа избежать, чтобы возлюбленная хозяйская рука отдернулась, резко уклонившись от соприкосновения, и это доказывает, что не все еще прояснено во взаимоотношениях личностей дву- и четвероногих, ибо, весьма вероятно, этот холод и эта влажность пробуждают в самых архаичных долях нашего мозга древние страхи, заставляя вспомнить несмываемо липкое прикосновение какого-нибудь гигантского слизня, холодящую волнообразность проползающей змеи, ледяной сквозняк из зева пещеры, населенной существами из другого мира. И потому Сиприано Алгор в самом деле убрал руку, но сейчас же потрепал Найдёна по голове, явно извиняясь перед ним, и это обстоятельство возвещает, что когда-нибудь он перестанет реагировать так, разумеется, при условии, что срок совместной жизни обоих окажется достаточно протяженным, чтобы отвычка успела превратиться в привычку и сменила то, что покуда еще выражается в инстинктивном отвращении. Псу Найдёну не дано постичь подобные тонкости, для него такое применение носа – дело самое естественное, самой природой ему дарованное и потому несравненно более истинное и искреннее, чем рукопожатие, сколь бы сердечным ни представлялось оно зрению и осязанию. И пес Найдён желает знать сейчас, куда направится хозяин, когда решит наконец выйти из своего отрешенного оцепенения. Давая понять, что ждет решения, он снова толкает его носом, и, поскольку Сиприано Алгор сразу же встает и идет к печи, животный разум, который, кто бы что ни говорил, самый логический из всех разумов, сколько ни есть их на свете, приводит Найдёна к заключению, что для людей одного раза недостаточно. Когда же Сиприано Алгор тяжело опустился на каменную скамью, пес принялся было обнюхивать булыжник, под которым объявилась небольшая ящерица, однако очевидные намерения хозяина возобладали над неясными перспективами охоты, и потому пес вскоре растянулся перед ним, приготовившись к интересному разговору. Кончено, первое слово, произнесенное гончаром, было точным и сжатым, как не подлежащий обжалованию приговор, и не предполагало дальнейшего развертывания, а если бы даже таковые последовали, псу все-таки здоровей было бы хранить молчание до тех пор, пока хозяину оно не наскучит, ибо псы прекрасно осведомлены о том, что люди по природе своей и по определению – словоохотливы не в меру, болтливы, нескромны, неосторожны, неспособны держать как рот на замке, так и язык за зубами. Сказать по правде, мы никогда не постигнем, в какую бездонную глубину проникает устремленный на нас собачий взгляд, и думаем, что собака всего-навсего лишь это и делает – просто глядит на нас, и не понимаем, что это только кажется, а на самом деле она уже что-то углядела и вот, углядев, пошла прочь, оставив нас идиотически барахтаться на поверхности нас самих и обдавать окружающий мир брызгами объяснений столь же лживых, сколь и бессмысленных. Молчание собаки и пресловутое безмолвие вселенной, о которой в другом месте было упомянуто в теологическом ключе, хоть и кажутся несопоставимыми из-за материальных и объективных размеров одного и другого, на самом деле совершенно одинаковы по плотности и собственной тяжести двух слезинок, и вся разница – лишь в том, какая боль заставила их выступить на глазах, покатиться и упасть. Кончено, снова произнес Сиприано Алгор, и Найдён даже не моргнул, ибо слишком хорошо знал, что кончена не поставка плошек-мисок в Центр, уже отошедшая в историю, нет, тут замешана юбка, и не чья-нибудь, а Изауры Эштудиозы, которую он видел из окна пикапа, когда хозяин вручал ей кувшин, красивая, надо сказать, женщина, хороша и лицом, и фигурой, а еще надо сказать, что мнение это сформулировано не Найдёном, ибо для него понятий «красивая» и «безобразная» не существует, каноны красоты – это только для людей: Будь ты самым уродливым из мужчин, сказал бы пес Найдён, если бы умел говорить, уродство твое не имело бы для меня никакого значения, я удивился бы лишь тому, что ты стал пахнуть по-другому или иначе стал бы класть мне руку на голову. Лирические отступления тем плохи, что с удивительной легкостью совлекают отступника с верной стези, заставляя его потерять нить сюжета, связность повествования и последовательность событий, что и случилось сейчас с Найдёном, уловившим следующую фразу Сиприано Алгора только на середине ее, и этим, как вы сейчас поймете, объясняется отсутствие заглавной буквы: не буду больше искать ее, договорил гончар, и, разумеется, это относилось не к заглавной букве, тем более что в устной речи они и так не видны, а к женщине по имени Изаура Эштудиоза, с которой он отказывается иметь какое бы то ни было дело: Я вел себя как последний дурень, а с этой минуты не буду искать ее, вот как звучала фраза целиком, но пес Найдён, хоть и не осмелился усомниться в обрывке, доступном его слуху, не мог не заметить, в какое противоречие входит печальное лицо хозяина с решительностью его тона, а мы-то знаем, что слово Сиприано Алгора твердо, и раз сказал Сиприано Алгор, что не будет искать встреч с Изаурой Эштудиозой, то и не будет, Сиприано Алгор благодарен дочери, пролившей свет на ситуацию, Сиприано Алгор – еще, что называется, в самом соку, в расцвете лет, зрелый муж, а не скороспелый чахлый юнец, обуреваемый восторгом бытия и необдуманно гоняющийся за фантазиями, за туманными образами и плодами своего воображения, от которых не отказывается, даже когда со всего маху треснется лбом и таящимися за ним чувствами – ну, это если они там есть – о стену невозможности. Сиприано Алгор встал с каменной скамьи, и казалось, ему нелегко это далось, что неудивительно, ибо вес, человеком ощущаемый, отличается от того, что показывают весы, порой он больше, порой меньше. Сиприано Алгор войдет в дом, но вопреки собственным словам не станет благодарить дочь за то, что пролила свет на все происходящее, не требуйте такого от человека, только что отрекшегося от мечты, а мечта была совсем рядом, рукой подать до обычной вдовой соседки, да, так вот, благодарить не станет, а сообщит, что сходит к плотнику заказать опалубку, и не то чтобы это было к спеху, но всегда лучше иметь запас времени, по части сроков ни плотникам, ни портным веры нет, впрочем, может быть, так было в старину, а с пришествием готового платья и наборов «сделай сам» мир сильно изменился. Вы еще сердитесь на меня, спросила Марта. Да я и раньше не сердился, так, огорчился немного, но не станем же мы поминать это до скончания века, у вас с Марсалом будет ребенок, а у меня внук, и все – к лучшему, все расставится по своим местам, а фантазии пора прекратить, когда я вернусь, мы с тобой сядем и спланируем нашу работу, эту неделю надо использовать по полной, потому что всю следующую я буду занят вывозом товара со склада, если не целый день, так большую его часть. Возьмите машину, вы же устали, сказала Марта. Да нет, мастерская недалеко. Пошли, зверюга, сказал Сиприано Алгор псу, и тот двинулся следом: Может быть, повстречаем ее, думал он. Уж таковы они, собаки, когда порой на них находит, случается им думать за своих хозяев.