И когда Сиприано Алгор, скорее оскорбленный поруганием, нежели утомленный трудами, вернулся домой под вечер первого дня недели уничтожения, у него была припасена для дочери комическая история о приключениях человека, колесящего по окрестным полям в поисках уединенного и пустынного места, куда можно было бы вывалить бесполезный груз, причем так, словно он искал, где бы присесть по собственной большой нужде. Чувствовал я себя, будто со спущенными штанами, повествовал он, дважды ко мне подходили и осведомлялись, что я со своей машиной, набитой плошками, забыл в частных владениях, и мне приходилось беззастенчиво и неуклюже брехать, что, мол, хотел срезать путь, думал, мол, дорога вон туда проходит как раз здесь, виноват-простите, больше не повторится, а может быть, вам приглянется кое-что из моего груза, я бы с полным удовольствием вам это предложил и преподнес, и один отвечал мне неласково, что ничего такого ему не нужно, что из такой посуды у него и скотина не ест, а вот другому супница понравилась, и он ее взял. И где же в итоге оставили посуду. У реки. Где-где. Я подумал, что естественно образовавшаяся яма или пещера была бы лучше всего, но даже и там может прохожему какому-нибудь в глаза броситься, сейчас же признает и продукцию, и изготовителя, а нам и так уж сраму со стыдом довольно. Лично я не чувствую ни стыда, ни срама. Почувствовала бы, окажись ты на моем месте с самого начала. Может быть, и что же вы нашли. Самую что ни на есть подходящую могилу. А есть такие, спросила Марта. Зависит от того, что ты хочешь туда сунуть, вот представь себе большую яму, более или менее круглую, метра три глубиной, а ведет туда пологий откос, поросший деревьями и кустами, поглядеть со стороны – словно остров зеленый посреди поля, а зимой она водой наполняется, там и сейчас на дне лужа. Метрах в ста от берега, спросила Марта. Ты что, знаешь это место. Знаю, нашла, когда мне было лет десять, в самом деле – идеальная могила, мне каждый раз казалось, что, спустившись, я переступаю порог в другой мир. Она уже существовала там, когда мне было столько же лет, сколько тебе. И в ту пору, когда столько же было моему деду. И моему – тоже. Все в конце концов теряется, отец, в течение стольких лет яма была всего лишь ямой, а волшебной пещерой только для маленьких мечтателей, а сейчас, заваленная посудой, не то и не другое. Горшков-черепков там не так уж много, скоро все зарастет травой, станет незаметно. И все оставили там. Оставил. Ну, хорошо, хоть деревня недалеко, и в один прекрасный день какой-нибудь мальчишка, если мальчишки еще лазают в эту идеальную могилу, принесет домой треснувшую плошку, его спросят, где взял, и тогда, вот увидите, все кинутся подбирать то, что сейчас никому не нужно. Ничего удивительного, это в природе человека. Сиприано Алгор допил чашку кофе, которую дочь поставила перед ним, когда он пришел, и спросил: Плотник не объявлялся. Нет. Придется, видно, самому сходить и вытрясти из него. Да, так, наверно, будет лучше. Гончар поднялся: Пойду умоюсь, сделал два шага и вдруг застыл: Это что, спросил он. Что – это. Вот это, это, и показал на блюдо, покрытое вышитой салфеткой. А-а, это, это пирог. Ты что, пирог испекла. Нет, не я, принесли в подарок. Кто. Угадайте. Не в настроении я в угадайку играть. Это нетрудно. Сиприано Алгор пожал плечами, как бы давая понять, что такими глупостями не интересуется, еще раз объявил, что идет умываться, но намерения своего не исполнил, не ступил и шагу к выходу, а в голове у него начался спор двух гончаров, из коих один уверял, что мы обязаны в любых обстоятельствах вести себя естественно, и если кто-то оказался настолько любезен, что принес пирог на блюде, покрытый вышитой салфеткой, то сам бог велит осведомиться, кому обязаны мы столь нежданными щедротами, а вот делать вид, что не слышал, будет более чем подозрительно, и эти маленькие семейные игры не слишком-то важны, никто тут не станет делать поспешные выводы из нашей быстрой отгадки, прежде всего потому, что людей, пожаловавших нас пирогом, немного, их мало, а порой – вообще один, одна то есть, так рассуждал первый гончар, но второй отвечал, что не намерен участвовать в этом цирке с угадыванием, что как раз потому, что точно знаешь, кто принес пирог, и не называешь имя этого человека, и добавлял, что в иных, по крайней мере, случаях самая пагуба выводов – не в их поспешности и скороспелости, а в том, что они выводы. Значит, не хотите отгадывать, с улыбкой настаивала Марта, и Сиприано Алгор, слегка досадуя на дочь и сильно – на себя, однако сознавая, что единственный способ не свалиться в яму, куда шагнул своими собственными ногами, – это признать поражение и вернуться назад, непринужденно молвил, обвернув имя другими словами: Это вдовая соседка Изаура Эштудиоза принесла в благодарность за кувшин. Марта медленно качнула головой: Ее зовут не Изаура Эштудиоза, поправила она, а Изаура Мадруга. А-а, протянул Сиприано Алгор, подумав, что уже избавлен от необходимости спрашивать у нее самой: А как, кстати, ваша девичья фамилия, но тут же напомнил самому себе, что, сидя перед печью на каменной скамье и при свидетеле в лице пса Найдёна, решил признать утратившими законную силу все слова и помыслы и деяния, касающиеся его и вдовы Изауры, а забывчивым напомним, что произнесено было слово: Кончено, и признаем, что не сгинет бесследно эпизод из жизни наших чувств, если через два дня после сказанного признать его несказанным. В качестве непосредственного следствия этих дум Сиприано Алгор напустил на себя вид надменного превосходства и с его помощью сумел недрогнувшей рукой приподнять салфетку. Красивый, сказал он. В этот-то миг Марте и рассудилось за благо добавить: В каком-то смысле – прощальный. Рука медленно опустилась, осторожно уложив салфетку на круглую корону пирога. Прощальный, услышала Марта и ответила: Ну да, если она не добудет здесь работу. Работу. Что вы повторяете мои слова, отец. Я не эхо, чтобы повторять твои слова. Марта пропустила ответ мимо ушей: Мы с ней выпили кофе, я хотела было отрезать пирога, а она не позволила, просидела больше часа, поговорили, она мне рассказала немного о себе, о своем замужестве, я не успела понять, была ли она счастлива в браке или была, да перестала, это ее слова, не мои, если не будет работы, вернется туда, откуда пришла и где осталась семья. Здесь нет работы ни для кого, сухо отвечал Сиприано Алгор. Вот и она так считает, и пирог этот – вроде первой половины прощания. Надеюсь, как придет время второй, меня дома не будет. Почему же, спросила Марта. Сиприано Алгор не ответил. Вышел из кухни в спальню, быстро разделся, искоса и мельком оглядел то, что показало ему зеркало, потом встал под душ. К струям пресной воды примешалось немного соленой.

С умиротворяющим и достойным уважения единодушием словари определяют слово «смехотворный» как все, что вызывает смех и насмешку, все, что заслуживает издевки и глумления, все, что порождает комический эффект. Обстоятельства, кажется, для словарей не существуют, хотя, вынужденные ответить, в чем же все-таки заключается смехотворность, назовут некоторую особенность, сопровождающую факт, что, заметим в скобках, четко рекомендует нам не отделять от фактов сопутствующие им и породившие их обстоятельства и не рассматривать одно без другого, а, напротив, непременно учитывать одно, оценивая другое. Стало быть, как превосходную степень смехотворности следует охарактеризовать деяния Сиприано Алгора, который надрывается, собственноручно таская в могилу нежеланные плошки-миски, вместо того чтобы просто швырнуть их сверху и, вероятно, in continenti превратить в груду черепков, то есть низведя до статуса полнейшего дерьма и в соответствие[5] с уничижительной аттестацией, прозвучавшей в отношении невостребованного товара в разговоре с дочерью, при описании всех перипетий мучительного вывоза. Впрочем, нет предела смехотворной нелепости. Если однажды, как Марта представляла себе, деревенский мальчишка откопает из мусора и принесет домой треснутую плошку, мы можем не сомневаться, что это пятно посажено на репутацию из-за выбоин и рытвин на дороге от Центра к яме, неизбежно приводящих к тому, что горшки в пикапе бьются друг о друга. Достаточно взглянуть, как осторожно спускается Сиприано Алгор, как бережно ставит он на землю разную посуду, как тщательно раскладывает в должном и рекомендуемом порядке, как группирует по видам и сортам, да, так вот, достаточно взглянуть на предстающую нашим глазам нелепую сцену, чтобы утверждать с полной уверенностью, что здесь ни одна плошка не была разбита, здесь ни одна чашка не лишилась ручки, а ни один заварной чайник – носика. Посуда ровными рядами в несколько слоев покрывает облюбованное пространство, окружает стволы деревьев, выглядывает из невысокой травы, словно в какой-то книге из числа великих сказано, что так, и только так надлежит храниться ей до скончания времен и до недоказуемого воскресения из мертвых. Тем же, кто скажет, будто поведение Сиприано Алгора есть воплощение нелепости, ответим, что и в этом случае хорошо бы не позабыть, какое решающее значение имеет точка зрения, и в данном случае мы имеем в виду Марсала Гашо, который, вернувшись домой на свои выходные и выполнив все, что принято понимать под исполнением простейших супружеских обязанностей, не только помог тестю разгружать посуду, но и, не выказывая никакого удивления или озабоченности, ничего не спрашивая ни в лоб, ни обиняками, не поглядывая насмешливо или сочувственно, спокойно последовал его примеру и даже пошел дальше, по собственной инициативе уменьшив излишнюю высоту, выправив несуразную неровность, устранив опасную шаткость. И потому естественно будет предположить, что, если Марта повторит то злосчастное уничижительное слово, которое уже употребила в разговоре с отцом, собственный ее супруг с непререкаемой властностью человека, своими глазами видевшего то, что надо было увидеть, поправит ее: Это не мусор. Если же она, принадлежа, как нам уже известно, к породе людей, в любом деле требующих объяснений и, стало быть, ясности, начнет настаивать, что а вот и мусор, ибо именно так называют всякое гнилье и хлам, за ненадобностью сбрасываемые в ямы с целью, надо думать, их заполнить, причем из этого разряда следует исключить остатки человеческой жизнедеятельности, носящие иное имя, то Марсал скажет ей веско: Не мусор, я там был. Не мусор и не смехотворный, добавил бы он, если бы к слову пришлось.