– Думаю, это твой последний фильм. Тебе пора подумать о детях.

Карьера складывалась не так, как хотелось бы, и Дон решил, что если ему не суждено стать самой большой знаменитостью в семье, то он не позволит сделать это мне.

Я посмотрела на него.

– Нет. И заруби это себе на носу.

И тогда он ударил меня по лицу. Резко, сильно, больно.

Я даже не поняла, как это случилось. Щека полыхнула от удара, а я не могла поверить, что меня ударили.

Если вас никогда не били по лицу, то позвольте сказать вам кое-что – это унизительно. Прежде всего потому, что к глазам подступают слезы, независимо от того, плачете вы или нет. Шок и сила удара стимулируют слезные протоки.

Получить оплеуху и выглядеть при этом стоиком – невозможно. В ваших силах только сохранить достоинство, не сдвинуться с места, и пусть лицо горит, а под глазом расцветает синяк.

Это я и сделала. Ведь меня уже бил отец.

Я потрогала скулу и почувствовала, как горит под ладонью кожа.

В дверь постучал помощник режиссера.

– Мистер Адлер, мисс Хьюго с вами?

Дон ответить не смог.

– Одну минутку, Бобби, – сказала я и с гордостью обнаружила, что голос звучит естественно, без малейшего напряжения и уверенно. Как у женщины, на которую никто и никогда не поднимал руку.

Я не могла посмотреться в зеркало. Дон стоял спиной к нему и загораживал собой.

– Заметно? – спросила я.

Дон едва смог взглянуть на меня, после чего молча кивнул. Он походил на оробевшего мальчишку, который только и ждет, что я сейчас спрошу, не он ли разбил у соседей окно.

– Выйди и скажи, что у меня женские проблемы. Он смутится и расспрашивать не станет. Потом скажи своей костюмерше, чтобы ждала тебя в моей комнате. И пусть Бобби скажет моей, чтобы пришла сюда через полчаса.

– О’кей. – Дон схватил свой пиджак и вышел.

Я тут же заперла дверь и привалилась к стене. Теперь, когда он не мог их видеть, слезы хлынули сами собой.

От того места, где родилась, я уехала за три тысячи миль. Мне удалось оказаться в нужном месте в нужное время. Я сменила имя. Перекрасила волосы и сделала стрижку. Я поставила новые зубы и научилась играть. Обзавелась друзьями. Вышла замуж и вошла в знаменитую семью. Мое имя знали во всей Америке.

И все же…

И все же…

Я выпрямилась, отступила от стены и вытерла глаза. Собралась с силами и взяла себя в руки.

Потом села за туалетный столик, перед тремя зеркалами с подсветкой. Какой же глупой я была, думая, что вот стану кинозвездой, попаду в положенную мне по статусу гримерную, и все проблемы развеются сами собой.

Через пару минут в дверь постучала Гвендолин – пора заняться волосами.

– Одну секунду! – крикнула я.

– Эвелин, надо поторопиться. Вы уже опаздываете по расписанию.

– Одну секунду!

Я посмотрела на себя в зеркало и поняла, что быстро красноту не убрать. Вопрос заключался в том, можно ли довериться Гвен. Похоже, ничего другого мне не оставалось. Я встала и открыла дверь.

– Ох милая, ты ужасно выглядишь, – сказала она.

– Знаю.

Она присмотрелась внимательнее и все поняла.

– Ты упала?

– Да, упала. Прямо лицом на стол. Скула пострадала сильнее всего.

Мы обе знали, что я лгу.

Я и по сей день не уверена, зачем Гвен спросила, упала ли я. Хотела ли она избавить меня от необходимости лгать или ободряла таким образом и предлагала успокоиться?

Я была не единственной, кого били. И многие женщины вели себя так же, как я тогда. Существовал определенный социальный кодекс, первое правило которого гласило: молчи.

Через час меня доставили на съемочную площадку. Нам предстояло снять сцену на берегу. Дон сидел сзади режиссера, в кресле, деревянные ножки которого утопали в песке. Он сразу подбежал ко мне.

– Как ты себя чувствуешь, дорогая? – с такой искренней заботой спросил он, что на мгновение я даже засомневалась – может быть, ничего не случилось?

– Я в порядке. Давайте займемся делом.

Все заняли свои места. Звукорежиссер включил микрофоны. Осветители проверили, все ли в порядке с освещением. Я отогнала посторонние мысли.

– Подождите, подождите! – закричал режиссер. – Ронни, что у нас происходит… – Он отошел от камеры.

Прикрыв микрофон, Дон положил руку мне на грудь и прошептал на ухо:

– Эвелин, мне так жаль.

Я отстранилась и посмотрела на него. Никто и никогда не извинялся за то, что ударил меня.

– Я не должен был поднимать на тебя руку. – Его глаза наполнились слезами. – Мне так стыдно. Стыдно за то, что я сделал. – Он жалобно поморщился. – Я сделаю все, чтобы заслужить твое прощение.

Может быть, жизнь, к которой я стремилась, была не так уж далека.

– Ты можешь меня простить?

Может быть, все было ошибкой. Может быть, это вообще ничего не значило.

– Конечно, могу.

Режиссер побежал к камере, и Дон убрал руки с микрофонов и отступил.

– И… начали!

За «Еще один день» нас обоих номинировали на награды Академии. Все сошлись на том, что дело отнюдь не в нашем таланте. Людям просто нравилось видеть нас вместе.

Я и по сей день не уверена, что мы действительно настолько хороши в этой картине. «Еще один день» – единственный фильм с моим участием, который я так и не смогла заставить себя посмотреть.

12

Мужчина бьет тебя, просит прощения, и ты думаешь, что ничего такого больше не случится.

Но потом ты говоришь, что не уверена, хочешь ли иметь детей, и он бьет тебя снова. Ты оправдываешь его – мол, сама виновата, сказала не так, как надо, грубовато. Конечно, когда-нибудь и ты захочешь детей. Наверняка. Ты просто сомневаешься, что сумеешь совместить семью и кино. Надо было объяснить это все яснее.

На следующее утро он просит прощения и приносит цветы. Опускается перед тобой на колени.

Третий раз случается, когда вы расходитесь во мнении насчет того, идти в «Романофф’c» или остаться дома. Он прижимает тебя спиной к стене, и ты понимаешь, что речь идет о публичном имидже вашего брака.

Четвертый – после того, как вас обоих обнесли «Оскарами». Ты в шелковом, изумрудно-зеленом платье на одно плечо. Он – в смокинге с фалдами. На афтерпати он, заливая обиду, выпивает лишнего. Ты собираешься сесть на переднее сиденье автомобиля. Он расстроен из-за того, что проиграл.

Ты говоришь, что все о’кей.

Он говорит, что ты ничего не понимаешь.