Нерсей Пройас приказал, чтобы в ямах пылали огни, а на вертела водружались туши, дабы мужи Ордалии, знаменуя начало последнего славного рывка к Голготтерату, могли насытиться, освободив свои сердца от терзающего их голода. Но случилось то, чего никогда не происходило ранее. Лордам Ордалии, призванным на Совет, дабы обсудить планы свершения, не меньшего, нежели Спасение Мира, хватило вместо пиршества лишь лёгкого перекуса, дабы Умбиликус огласился их ревущими воплями. Они задержались до глубокой ночи, ведя громогласные речи о несчастиях, которым им довелось стать свидетелями и обмениваясь рассказами об утопленниках, гибель коих они видели сами или слышали о ней от кого-то ещё. А уж Мясо там или не Мясо – как могли они не реветь, ликуя и славословя? Ради чего ещё они способны были отринуть на время свои заботы и горести, как не ради тщеславного хвастовства, посвящённого тем зверствам, что им довелось пережить, и тем, что они творили собственными руками?

Орда была уничтожена. Они стояли на овеянном легендами побережье Агонгореи, на краю неоглядного Поля Ужаса. Вскоре они узрят сами Рога Голготтерата! Вскоре они низвергнут их! Обрушат ярость самого Господа на мерзкое чело Нечестивого Консульта.

И посему они отринули прочь свои тревоги и радости, творя вещи, за которые дома их непременно предали бы бесчестью и казни, с позором вычеркнув из списков предков их имена…

Буде, конечно, они вообще вернутся домой.

* * *

Лица всегда представляются чем-то более реальным, нежели всё остальное. Вот почему они зачастую чудятся нам, хмурыми или же ухмыляющимися, во столь многом – от крапинок и пятнышек на обожжённых кирпичах до влажных потёков на штукатурке, от изгибов изуродованных буйством природы деревьев до сплетений клубящихся облаков. У всего есть лицо; нужно лишь суметь уговорить или заставить его показаться. И, поскольку лица показывают очевидное родство между людьми и остальным Миром, это также означает их ещё большее родство между собой. Лица вглядываются в другие лица и в свою очередь видятся ими, стараясь выказать уверенность перед врагами и нежность перед любимыми. Тела же остаются не более чем ощущениями, мимолётными впечатлениями, дополняющими целое. Люди всегда стоят «лицом к лицу».

И именно это видел Пройас в едва тлеющем пламени – лица… лица выбеленные и словно бы пожираемые огнём – сальные бороды, лоснящиеся щёки, глазницы, пылающие словно две пляшущие искры… лица ухмыляющиеся, ликующие и бросающие мрачные взгляды, скалящиеся голодными ртами… лица, внимающие хвастливым рассказам о дерзновенной злобе кого-то из братьев… лица гримасничающие, вопящие, кривящиеся по-звериному, раскалывающиеся и сминающиеся, как тряпки, о сжатые кулаки… лица, обмотанные кусками ткани и заляпанные грязью…

– Всё это не по душе тебе, дядя.

Пройас оторвался от Зрячего Пламени, как всегда поражаясь, что, лишь откидываясь назад, чувствует исходящий от него жар. Он недоверчиво ощупал своё лицо, стремясь убедиться, что оно не покрылось пузырями ожогов, а затем повернулся к вошедшему. Фигура, стоявшая на пороге осиротевших покоев Аспект-Императора, из-за тысяч танцующих отблесков – оранжевых искорок, рассыпающихся по ишройским доспехам, казалась какой-то потусторонней. Картины, написанные на обтянутых пергаментом рамах, висели вокруг, словно укутанные тенями видения, напоённые уже свершившейся историей и украшенные священными текстами. Видения, потерявшие всякий смысл в этом безумном маскараде.

– Тебе стоило бы оставить Очаг в покое.

– Твой отец… – выдохнул Пройас, пристально глядя на пламенеющий призрак Анасуримбора Кайютаса… сына его Пророка, мальчика, которого он практически вырастил. – Он хотел бы, чтобы я увидел это.

Воздух вокруг, казалось, загустел, наполнился эманациями чего-то немыслимого.

– Мы же теперь свободны, дядя, как ты не видишь этого?

Фигура приблизилась… столь подобная Ему, однако же закованная в хладный нимиль – пылающее зеркальными осколками знамение, знак чего-то чуждого, нечеловеческого, упыриного. Губы, проступающие из курчавой бороды, звали, манили.

– Какое преступление, какой проступок, – сказал Кайютас, голос его понизился до рыка, – могут иметь хоть какое-то значение перед лицом подобного врага. Какое нечестивое деяние? Право вершить зло всегда было величайшей наградой праведных.

Юноша возложил мозолистую ладонь на сломанную руку Пройаса и до предела вытянул её вверх.

– Что отец сказал тебе?

Экзальт-генерал стоял, словно треснувший, выгнутый сверх всякой меры какой-то яростной силой и надломившийся под её натиском лук. Взгляд его трепетал. На ухмыляющихся устах пеной застыла слюна. Но его, казалось, и вовсе не заботило происходящее… во всяком случае до тех пор, пока из-под повязки не засочилась кровь.

– Он сказал, что… – начал Пройас, на миг прервавшись, чтобы судорожно сглотнуть. – Что люди должны… должны есть…

Имперский принц улыбнулся с каким-то бесноватым торжеством.

– Вот видишь? – молвила рука, ибо на свете оставались сейчас одни лишь рты да руки.

– Разве имеет значение, что мы становимся шранками, – ворковали жестокие пальцы…

До тех пор, пока мы спасаем Мир.

* * *

Слышишь? Всё больше визжащих воплей.

Мне нравится, как трещат в огне умащенные жиром зубы – звук столь же изысканный, как цоканье подков по камням.

Она тлеет… всегда тлеет внутри тебя негаснущей искоркой.

А потом на уголья капает жир… и вот тогда-то и разгорается пламя!

Твоя ненависть. Жажда уничтожать и разрывать в клочья.

О, эта сладость с привкусом соли сгорающей жизни!

И тогда, я знаю, он грядёт, он явится, вцепляясь в душу… звериный ужас.

Жир, вскипающий на покрытой хрустящей корочкой коже… Да! Ужас кроется там, томясь в соку подрумянивающихся на огне тварей.

Разве ты не видишь? Мясо затмевает собой наши души. Заслоняет, словно растущая внутри глаз катаракта.

А в бороде, шипя, пузырится пена!

Оно выскабливает нас, превращая во что-то слишком тощее и слишком быстрое для оков человечности!

Тех, что удерживают нас, будто вертел.

* * *

Наследие неисчислимых распрей было разбросано по этим безжизненным равнинам.

Здесь лежал король Исвулор, и кости его были такими же древними, как сама Умерау. Так же как и кости легендарного Тинвура, Быка Сауглиша, отправленного на верную смерть опасавшимся его славы Кару-Игнайни, королём Трайсе. Корявые и грубые остатки его могучего скелета валялись где-то здесь в вечном уничижении, окружённые слоями хаотично наваленных шранчьих костяков…

Но ничьи останки не нашли в этой земле покоя и погребения.

Не нашли, ибо здесь ничто не росло. Даже чертополох. Даже бархатник. Даже лишайник не расцвечивал изредка встречавшиеся тут лысые валуны. Жуткие чёрные пни всё ещё щетинились вдалеке, словно груды раскрошившегося обсидиана – остатки росшего здесь когда-то леса, погубленного падением Инку-Холойнаса. Оказавшись в тени катастрофы, равнина эта была умерщвлена пеплом, пропитавшим всё вокруг точно просачивающаяся в землю влага – порошком, столь же тонким, как пемза, но при этом ядовитым для всего живого. Если кто-либо, взяв этот порошок в горсть, подбросил бы его вверх, то он бы увидел, что и тогда пепел не разлетелся бы, развеянный ветром, свистящим и проносящимся от края до края по этой унылой, напоминающей огромный железный щит равнине.