— Псевдоним! Мы забыли придумать ему псевдоним! — И забормотала со скоростью механического таксомотора: — Георгий Алексеев… Алексей Георгиев… Александр Григорьев… Григорий Александров… Александридзе…

— Да ну тебя! — воскликнула Лизхен. — Какой из него грузин?

— Александриди… Жорж Александриди… Прекрасно! Слышите, вы, Александриди новоиспеченный, чтобы откликались, когда вас зовут! А теперь надо бы хлебнуть шампанского за наш будущий успех.

— Э, нет, милая, только не шампанского! — тут же отреагировала Лизхен. — Шампанское мы уже недавно пили — чуть в больницу не попали.

И велела подавать стерляжью уху и жаркое из молодого барашка.

Через два дня Ленни стояла у ворот кинофабрики Ожогина с пачкой фотографий под мышкой и препиралась со сторожем в старой солдатской шинелишке.

— Пойми, служивый, — втолковывала ему Ленни. — У меня к господину Ожогину неотложное дело.

— Никак нет, барышня, — отвечал служивый. — Никого постороннего пущать не велено. А барина нету. Барин в больнице.

— Заболел? — Ленни делала скорбное лицо.

— Никак нет, барышня. Барыня заболевши, — солдатик всхлипывал и принимался вытирать фуражкой глаза. — Сгоревши наша барыня, Раиса Пална, заживо сгоревши. Супостат черный сжег.

— Ну, насчет супостата я могу с вами поспорить, — высокомерничала Ленни, понимая, что речь идет об Эйсбаре. — А когда барин будет?

— А это, барышня, один Бог знает. А вы идите, барышня, идите. Здесь нельзя. Заругают.

— А кто-нибудь вместо барина…

Но солдатик уже скрылся в своей будочке.

Ленни чертыхнулась про себя и махнула рукой, останавливая таксомотор.

— На Тверскую! — бросила она.

На Тверской располагалось бюро другого короля синематографа, ожогинского соперника, Студенкина. Туда Ленни и держала свой путь. По дороге решила, что ни с какими сторожами вступать в препирательства не будет, даже спрашивать ничего не будет — просто пройдет мимо, и попробуй ее останови! «Служжживый!» — раздраженно прошипела она.

В бюро Студенкина Ленни поразила роскошь. Тяжелые дубовые двери, мраморная выгнутая лестница, уставленная статуями и огромными вазами, электрические рожки в золоченых витых канделябрах на стенах, аромат душистой цветочной воды. Ленни легко взбежала по лестнице и очутилась в громадной приемной, устланной коврами. Тяжелая красного дерева мебель придавала приемной мрачный вид. Секретарша-брови-ниточки приподнялась было навстречу Ленни и даже приоткрыла густо накрашенный ротик в немом полувопросе, мол, куда это вы так разлетелись, мадемуазель? Но мадемуазель, бросив на бегу: «Назначено!» — уже открывала высокую дверь, ведущую в кабинет. Ворвавшись в кабинет Студенкина, она поначалу слегка притормозила, но сообразив, что в таком случае ее может догнать секретарша и развернуть на 180 градусов, прибавила скорость.

Студенкин — благообразный пожилой господин с седой ухоженной бородкой — с удивлением поднял глаза от бумаг. На него несся стремительный вихрь, в середине которого можно было с трудом различить очертания человеческого тела. В сантиметре от письменного стола вихрь резко остановился, и взору господина Студенкина предстало крошечное существо в нелепом балахоне. У существа был кукольный нос и решительно сжатые губы.

— Держите! — слегка задыхаясь, выпалило существо и бросило ему на стол пачку фотографических снимков. Само же в изнеможении повалилось в кресло.

Студенкин начал разглядывать фотографии.

— М-м-м… — сказал он через минуту. А через пять минут: — М-м-м-м-м-м… — и принялся смотреть сызнова.

Минут через десять он отложил снимки в сторону и уставился на Ленни.

— Кто таков? — он постучал пальцем по пачке.

— Жорж Александриди, — сказала Ленни, безуспешно пытаясь придать голосу солидный басовитый тембр.

— Снимался в синема?

Ленни покачала головой:

— Пока нет. Но будет.

— Вы уверены?

— Да вы тоже уверены, господин Студенкин.

Студенкин расхохотался. Ему нравилось нахальство этой девчонки.

— А вы кем ему будете? — отсмеявшись, спросил Студенкин.

— Я его агент. Ленни Оффеншталь. Так покупаете или нет?

— Покупаю, покупаю. Хорош ваш Жорж, извините за невольную рифму. Тащите его сюда, завтра же и тащите. О цене договоримся. — Ленни поднялась. — Нет, погодите. — Студенкин стал снова тасовать снимки. — Н-да… Интересные ракурсы. И свет тоже. А кто снимал?

— Эйсбар. Сергей Эйсбар.

— Тоже продаете?

— Продаю.

— Знакомое имя.

— Киносъемщик. Неделю назад ушел с фабрики Ожогина.

— Что так?

— Не понравилось.

— Это хорошо, что ему не понравилось у Ожогина, — задумчиво произнес Студенкин. — Знаете что, мадемуазель, тащите вашего киносъемщика тоже. Любопытнейший может получиться альянс… любопытнейший…

В квартире Ожогина царила мертвая тишина. Сам он угрюмо сидел в кабинете, прислушиваясь, не раздадутся ли звуки со стороны комнат Лары. Звуки не раздавались. Лара спала. Горничные жались по углам. На кухне повар-француз боялся лишний раз ударить ножом по куску мяса. Столовая, обычно полная народа, обезлюдела. Господа больше не принимали. Даже кенар перестал чихать и кашлять. Даже два пуделя, Чарлуня и Дэзи, прекратили свою вечную возню и, словно почуяв настроение хозяев, лежали у ног Ожогина неподвижно.

Несколько дней назад после почти месячного пребывания Лары в Шереметьевской больнице Ожогин привез жену домой. Доверить столь великую драгоценность карете «Скорой помощи» не смог, поэтому вез сам в своем василькового цвета авто, подняв и наглухо задраив откидной верх машины. Подъехав к дому в Кривоколенном, осторожно извлек Лару из салона и понес на руках в бельэтаж. Дома сразу отнес в спальню, положил на кровать, бережно распутал вуаль, снял шляпу и умелыми руками начал расстегивать пуговицы и крючки на платье. Долго освобождал Лару от тесной одежды, потом так же умело занялся нижним бельем. Прибежала сиделка, заранее нанятая Ожогиным, но он жестом показал, мол, уходите, сам справлюсь. Накрыл Лару атласным одеялом и только после этого разрешил себе посмотреть на ее лицо.

Лицо Лары было черного цвета. Ожогин вздрогнул. Он знал, что это не ее лицо — всего лишь целебная мазь, но на мгновение ему стало страшно. Бинты сняли только вчера вечером, и когда Ожогин утром приехал в больницу за Ларой, та ждала его полностью одетая сестрами милосердия — в глухом платье с высоким воротом и широкополой шляпе с густой вуалью. Ожогин пересилил себя и пристальней всмотрелся в черную маску, которая теперь надолго заменила Ларе лицо. Мазь не могла скрыть главного: изуродованной правой щеки, шеи и подбородка. После того как целебные мази и притирания больше не понадобятся, они будут выглядеть как сплошной красный рубец. Левая щека пострадала меньше, но и ее не смог бы замаскировать самый искусный грим. Волосы Лары, частью сгоревшие, частью сбритые в больнице, начали отрастать. Однако темный ежик рос неровно, оставляя частые проплешины, которые уже никогда не зарастут. Ожогин зажмурился, но тут же обругал себя за малодушие и поспешно начал хвалить за то, что сообразил, предусмотрел, успел поменять полностью обстановку в спальне и будуаре Лары, незаметно убрав все зеркала и зеркальца из квартиры. Он долго не знал, что делать с зеркальной стеной в ванной. Выламывать ее не представлялось возможным. Но выход нашелся, и теперь на месте зеркальной стены красовался витраж с райскими птицами красно-сине-зеленой расцветки.