«Хорошо, что не пригласили Сюберсо, – с грустью подумал он; – его наверно посадили бы с другой стороны, на месте романиста».

Этот стол вообще напоминал Максиму кабинет в ресторане, но при более развращенной обстановке, чему способствовало участие в кутеже молодых девушек.

«К счастью, – подумал еще раз Максим, – что нет здесь моей матери и сестры!»

Это Гектор по секрету посоветовал мадам Шантель остаться с дочерью в Париже, он же предлагал Максиму взять с собой сестру в Везери, а не оставлять ее в Париже с мадам Шантель.

В эту минуту Аарон только что окончил веселый рассказ об одном светском скандале за последнюю неделю: жену какого-то иностранца офицера накрыли в rez-de-chaussee улицы Ла-брюйер, в обществе молоденьких продавщиц из «Bon Мarche». Пикантные подробности этой забавной истории прервали все другие разговоры. Все смаковали эти подробности. Максим смотрел на Мод: она, казалось, была далека от всего происходящего вокруг неё; мысли ее витали далеко; очевидно, она не слушала. Остальные же девицы навострили уши. Максим сделал нервное движение в порыве гнева, рука его с такой силой опустилась на стол, что из рук Мод выпал веер, Он опустился поднять, и лицо его, когда он поднялся, было еще бледнее: он увидел под столом, что нога Марты Реверсье лежала на колене Летранжа.

– Что с вами? – спросила Мод, встревоженная его молчанием и волнением, хотя женский инстинкт и подсказывал ей, что он в настоящую минуту всецело принадлежит ей и еще более прежнего терзается ревностью.

– Ничего, – отвечал Максим. – Здесь очень жарко.

Действительно в этом закрытом зале, натопленном в начале обеда, температура становилась невыносимой. Все вздохнули с облегчением, когда перешли пить кофе в соседнюю комнату, обширный холл, в современном вкусе, пристроенный к левому крылу замка. Сквозь окна с поднятыми шторами виднелся парк, озаренный мягким светом луны, плывшей по ясному небу.

– Ах, пойдемте в парк, – воскликнула Этьеннет, – так хорошо на воздухе. До поезда еще целый час…

Все обрадовались этому предложенью; наскоро выпили кофе, а слуги тем временем принесли гостям верхнее платье. Максим помогал мадемуазель де Рувр надеть манто – длинный плащ, покрытый шелковой материей, стянутый в талии внутренним поясом. Она подала ему руку.

– Пойдемте, – сказала она вполголоса, уведите меня подальше от этих людей.

Он был так благодарен, что она верно угадала его собственное желание. Они направились к лесу. За ними следовали другие пары; но Максим свернул по знакомой уже дороге к пруду и они очутились совершенно в стороне от остальной компании. Оба тотчас же почувствовали себя отрезанными от мира. Пруд казался теперь бесконечным и походил на те таинственные африканские озера, останавливаясь около которых, путешественник спрашивает: «Не море ли это?» Обнаженные деревья окаймляли берег своими черными, строгими очертаниями, а луна потихоньку рябила движущуюся воду, обдавая ее своим серебристым светом.

– Какая прелесть! – проговорила девушка.

Мод качнула узким носком ноги лодку, устремив взор в пространство озера. Она была более блестяща, нежели сама природа, эта вода, это небо, эти звезды; красота ее подчиняла себе красоту пейзажа, прелесть женщины затмевала поэзию ночи.

– Не желаете ли? … – спросил Максим, указывая на лодку.

– О, да! – воскликнула она… – Уйдём отсюда, туда… далеко… одни…

Он вскочил в лодку, принял девушку своими сильными руками, усадил на скамейку, как маленького ребенка, Сам сел против неё, и отвязанная лодка бесшумно заскользила по пруду, подгоняемая единственным веслом.

«Я обожаю ее, я обожаю ее, – думал Максим, снова, очарованный. – Я не хочу, чтобы она принадлежала кому-нибудь, кроме меня».

Скоро они потеряли из вида лес, окутанный белесоватым туманом. Максим бросил весло на дно лодки; они могли, в самом деле, думать, что находятся на море. Он тихо проговорил:

– Я желал бы, чтоб этот час или не имел конца, или пруд этот утопил нас обоих, но только, чтобы никто нас не видал более.

Она ответила, устремив на него взор, волшебную силу которого она отлично знала:

– Почему вы сомневаетесь во мне?

При этих простых словах он опустился к ее ногам, до такой степени они взволновали его; поцеловал ее руки и шептал:

– Простите! Простите!

– Неужели вы, в самом деле, думаете, что я живу в этом свете потому, что он мне нравится? Ах! Если б я могла бежать из этого ужасного Парижа!..

Прильнув губами к руке, которую она хотела высвободить, Максим имел смелость повторить:

– Простите меня! Я так люблю вас!

Она вырвала руку и сказала без гнева, но не покойно:

– Вернемтесь!

Он медленно взял весло, и они причалили к берегу, не произнеся более ни слова. Когда же они подходили к замку, Максим набрался храбрости под сводами обнаженных деревьев.

– Мод, – проговорил он, – вы знаете, что я принадлежу вам; наполовину я не умею отдаваться: я ваш раб, на всю жизнь, если вы пожелаете. Об одном умоляю вас, если вы хотите оттолкнуть меня, не играйте мной, как с теми легкомысленными людьми, которые вас окружают… Вы знаете, я скоро уезжаю; я хотел пробыть недели три в Везери и затем возвратиться в Париж. Так возвращаться ли мне?

Она пожала правую руку молодого человека.

– Верите ли вы мне теперь? – спросила она.

Он отвечал:

– Я вам верю.

– Как сестре?

– Как сестре.

– Любите вы меня?

– Больше нежели сестру, мать, больше всего на свете!

– Так возвращайтесь, – сказала Мод. – В продолжение этих трех недель думайте обо мне… о нашем будущем. Я принимаю только совершенно обдуманное решение. Я же со своей стороны обещаю вам, что до вашего возвращения меня не увидят ни в театре, ни вообще в обществе. Я не буду выезжать.

– О! простите! еще раз простите! – воскликнул Максим. – Я недостоин вас!

Он хотел привлечь ее к себе, и был счастлив в то же время, что она отстранилась от него, отказывая даже в самой невинной ласки невесты. И в этом, пленившем его искреннем порыве ее, в резком движении, которым она уклонилась, точно он угрожал ее целомудрию, Максим не сумел распознать инстинктивного проявления стыдливости в женщине, душой и телом влюбленной в другого и еще не привыкшей делить чувства между двоими.

«Везери, март 1893 г.

И вот, несмотря ни на что, я решаюсь писать вам, не зная даже, как назвать вас, имя которой едва осмеливаюсь произносить в мыслях, ежечасно. Я так мало видал вас, так мало говорил с вами! Теперь, когда нас разделяет такое большое пространство, мне кажется, что воспоминания обо мне вовсе не существуют для вас. О! Как далеко я чувствую себя от вас не только по пространству, разделяющему нас, но по тому расстоянию, которое существует между нашими взглядами на образ жизни и на самую жизнь. Умоляю вас, не думайте, что я говорю случайные слова и хочу сгладить мою неловкость, подражая в любезностях вашим поклонникам. Я открываю вам мое сердце; правда, я чувствую себя так же далеко от вас, как далек от меня самый простой, самый дикий из моих пастухов.