«18 июля 1973. Соития эти не корыстные, а именно задушевные, нашаромыжку. Не дадим умереть друг другу. Отцелюбие римлянки».

«19 июля 1973. Рим эпохи упадка. Безудержный, зависящий не от сезона, а лишь от срока профсоюзной путевки, гон. Совокупления вполне антисанитарные, всякого сорту, то — кроличьи быстрые, беспорядочные, то — по-солдатски неистощимые, загребущие, нахрапистые, с заведомой готовностью к чему угодно, в том числе к аборту; сегодня есть, завтра нет, хапай».

«20 июля 1973. Яркая, напряженная, сверхценная половая жизнь соотечественников. Ложе для соитий — ристалище роковой схватки с государством. Рабы бросают свой вызов. Они вызывают государство на бой — и проигрывают. И снова бьются — зная, что дети подхватят их знамя».

«21 июля 1973. Итак: ристалище, последний оплот личной свободы, инсургентства, свободомыслия. Все это помножено на жесточайшую клептоманию и жесточайший дефицит радости. В перерывах между корректировками демографических перекосов, дядечки, засосав „Жигулевского“, нацепив бюстгальтеры половых партнерш и намазaв губы помидорной помадой, с вялым матерком тупо мучают бедный мяч. Время от времени кто-нибудь тут же, на поле обильно мочится (пиво!); остальные приязненно похохатывают, радушно комментируют, обнаруживая специальные познания в физиологии животных и радостно призывая активизировать все процессы телесного метаболизма. Да, хурулдан им. Степана Разина явно не был задуман колыбелью футбола...»

«22 июля 1973. Кровососущие размером с непарнокопытных. Облезлые лопатки синюшных пупырчатых отроков: бесконечное ужение таких же (судя по содержимому банок) худых и безродных рыбешек...»

…Без малого через тридцать лет я вдруг наступаю на мину.

Хотя какое там к черту «вдруг». В том пространстве, где мне, at this stage of my life, приходится передвигаться, — куда ни ступи, везде мины. Все вокруг нафаршировано минами, и с годами, ясное дело, гуще.

Минное поле памяти.

Шарахнет, вывернет кишки с корнем, разнесет в клочья, и вот лежит — то, что осталось — в полдневный жар, в долине, etc. А потом, кое-как собрав себя по лоскуткам и ошметкам, встаешь и идешь. Сон, сон.

И вновь мина.

И вновь казнь.

Такое вот поле чудес.

Alice in Wonderland.

Совесть с годами тяжелеет незаметно — так же, как тело. Но эти жирные мегатонны нездоровой совести уже не согнать с души. Как будто ты был призван в этот мир с одной лишь целью — всенепременно, как ни крутись, как ни прячься, как ни моли, как ни плачь, — набрать все до одного — черные, позорные свои очки — негодяйские, унизительные баллы в этой заведомо дурной, жульнической игре — и вот уже — хва! перебор! — пора гасить фонарь наддверный.

Встань и иди.

…Шаг.

Взрыв.

И я иду тебе навстречу! и я несу тебе цветы... кхххшшпррр... стала! Ко-ролевой! Красоты! С тобою свя-зан! На-ве-ки я! ты стала хррршш... лю-бовь моя!.. Гжжжжжжж... Буря смешала! Зем-лю! С небом! Серое небо! С бе-лым! снегом!!! Шел я… хшшхххпрррхх... Товарищи отдыхающие! Канпота сегодня не будет, вследствие аварии водопровода и, кажется, точно еще не знаем, обнаружения в питьевой воде холерного вибриона. Кхххх... Чтобы тебяааа отысссскать на земле!.. Куда вы претесь, женщина?! Да не вы!! не вы!! А вы, вы, в желтый цветочек!! Вы что, буй перед своим носом не видите?! Кххх... Мне! и горька и абидна, но! не панимаааеш, видна! тыыыыы! этай грусти маей! кхххх... дрррррр… кхххххххх… Не кууукла яааа!!!

В столовке, возле раздачи, турбазовский массовик вешает объявление:

ПРИЕЗЖАЮТ ПИСАТЕЛИ

Нет, вовсе не отдыхать! Разве им до отдыха? Они приезжают нести в массы… что?.. что-то такое… ну, в общем, дефицит…

Дамы мгновенно охладевают к своим… утешителям. Теперь они чисты и строги, как отроковицы перед первым причастием.

Назавтра, с половины шестого утра, подобно Наташе Ростовой перед первым балом, они особенно, по-бальному, надраивают свои шеи и уши: на встречу с Прекрасным пойти с обычно вымытой шеей, конечно, немыслимо; уши должны обеспечить полную звукопроводимость: не дай Бог что-нибудь пропустить. Железные бигуди, резиновые бигуди, импортные термобигуди, плойки, лак для волос, лак для ногтей, тени, блестки, пудра импортная польская, болгарская помада на троих.

Покинутые кавалеры изображают мрачность («солидность»): они готовятся к откровенному мужскому разговору о сложностях международного положения. Лишь один кавалер, не востребованный даже в ситуации блокадно-лютого бабьего глада, глистообразный, с жабьей незагорающей кожей, с книжечкой Эдуарда Асадова, прижатой к впалой грудной клетке, путается у всех под ногами, то и дело вскрикивая:

— Ах! Это так волнительно... так волнительно... столько актуальных вопросов... ах, накопилось столько вопросов...

Уж полдень близится, Прекрасного все нет. Дамы отказываются от приема пищи в назначенную им смену. Они боятся съесть с губ дефицитную болгарскую помаду — и в этой трогательной экономии похожи на Акакия Акакиевича, решившего, с целью сбережения подметок, ступать только на носки. Держа козырьком ладонь, дамы застыли на берегу, без отдыху шныряя загадочными женскими зенками вверх по матушке по Волге. Во-о-он там!.. Где, где? Да там, во-о-он!.. Видишь? Да то не они! Они же с оркестром будут! Услышишь сперва оркестр!..

День тянется бесконечно, но и у бесконечности, как выясняется, есть конец. Словно миражи пьяного куафера, оседают, истаяв, тучные стога дамских начесов... Кровососущие входят в бешеный вампирский раж… Покинутые мужья судорожно пользуются временно ослабшим контролем… Кукушки то и дело поставляют самые противоречивые сведения…. И вот, когда емкости уже опорожнены и разбиты, как и отдельные части отдельных неосмотрительных физиономий, когда прибрежные пенелопы, увязшие пятивершковыми каблуками в песке, увядшие и озлобленные, со скуки начинают грызть невкусных своих мужей (и теперь уже не кто иной как мужья виноваты в том, что хочется им кушать — женам, прием пищи пропустившим — и опять же мужья виноваты в том, что комары — «как проклятые империалисты!» — пьют их женскую, страстную, зря откипевшую кровь) — в это самое время — видите!!! не обманули!!! — к причалу медленно подходит пароход.

Он напоминает тот, что распространял облигации госзайма — тот, на котором Остап, «дерзко опередив время», изобразил довольно концептуального Сеятеля.

Капитан, белоснежный и крупный, как страусовое яйцо, лишь мимолетно отвлекает на себя огонь женского внимания.

Оркестр. И… раз… два… три:

Зо-ри мос-ковские!..

Зве-нят-поют часы крем-левские!!..

С доб-рым ут-ром, зем-ли и моря!

Мос-ква-ааа!.. Моя-ааа!!!..

Писатели (дальний план).

Администраторша, рыхлая, но все еще устрашающе грандиозная копна с массивным голубым кокошником на самой своей верхотуре, встречает гостей хлебом-солью. Сантехник, вооруженный квачом ошуйцу и вантузом одесную, злорадно оттесняет самых порывистых читателей; ему помогают две поварихи и спасатель-на-водах. Демаркационная полоса составляет дюжины три шагов.