Но мы все равно должны видеть корабль, и вещи должны быть уложены перед странствием. Нужно верить в нашу власть, в наше будущее. А когда будущее приходит, оно является как «Макклауд», оснащенный современной техникой и с новой командой на борту, только внутри у него — старый «Макклауд».

* * *

Окаменелые записи всегда есть, отыскиваете вы их или нет. Хрупкие призраки прошлого. Память — отнюдь не водная поверхность, ни спокойная, ни бурная.

Память уложена пластами. То, чем вы были, — другая жизнь, но свидетельства скрыты где-то в скалах: вот они, ваши трилобиты и аммониты, ваши формы жизни борются за выживание, а вы-то думали, что крепко встали на ноги.

* * *

Много лет назад на Леерном проезде, на двух кухонных табуретках, составленных вместе, под Одноуточным Одеялом мисс Скред я тосковала о мире, надежном и неизменном. Я была слишком мала и слишком устала.

Пью научил меня, что ничего не проходит, все можно вернуть, но не так, как было, а в изменяемой форме.

— Ничто не сохраняет свою форму навечно, дитя, даже Пью.

* * *

Перед тем как написать «О происхождение видов», Дарвин пять лет был натуралистом на борту Корабля Ее Величества «Бигль». В природе он не обнаружил ни прошлого, ни настоящего, ни будущего в их обыденном понимании, а лишь процесс эволюционных преобразований: энергия никогда не ловится надолго, жизнь постоянно происходит заново.

* * *

Когда меня вместе с Пью вышвырнули с маяка, словно лучи и вспышки, я хотела, чтобы все оставалось, как прежде. Мне нужно было что-то цельное и надежное. Дважды выбитая из седла — сперва мамой, затем Пью — я искала безопасное место высадки, и вскоре совершила ошибку: нашла.

Но оставалось только одно — рассказать историю снова.

* * *

Расскажи мне историю, Сильвер.

Какую?

О говорящей птице.

Это было позже, намного позже, когда я приземлилась и повзрослела.

Это по-прежнему твоя история.

Да.

Говорящая птица

Два факта о серебре: оно отражает 95 % собственного света.

Это один из немногих драгоценных металлов, который без вреда можно есть маленькими порциями.

Я уехала на Капри, потому что мне было легче в окружении воды.

Спускаясь по извилистым выбеленным улочкам, ведущим к Голубому Гроту, я услышала, как кто-то позвал меня по имени:

— Bongiorno, Silver![8]

В окне квартирки стояла большая клетка, а в клетке сидела птица с глазами-бусинами и клювом-крюком.

Я знаю, что это совпадение, — хотя Юнг говорит, такого не бывает, я знаю, что это не чудо: просто дрессированная шарманка в перьях, но как раз в тот момент я ждала, чтобы кто-нибудь позвал меня по имени. Имена по-прежнему полны магии; даже Шарон, Карен, Даррен или Уоррен где-то для кого-то звучат волшебно. В сказках именование равно знанию. Если я знаю твое имя, я могу позвать тебя по имени, и когда я позову тебя по имени, ты придешь ко мне.

Стало быть, птица позвала: «Bongiorno, Silver!» — а я стояла и смотрела на нее так долго, что женщина внутри решила, будто я воришка или сумасшедшая, и застучала по стеклу статуэткой Мадонны.

Я жестами выманила ее из дома и спросила, нельзя ли мне купить ее птицу.

— No no no! — сказала она, — Quell' uccello e mia vita![9]

— Что, вся жизнь целиком?

— Si si si! Mio marito e morte, mio figlio sta nell'esercito e ho soîtano un rene.[10]

Никаких перспектив — ни для нее, ни для меня. Она сжимала в кулаке Мадонну.

— Se non fosse per quell'ueello e il mio abbonamento alla National Geographie Magazine non avrei niente.[11]

— Ничего?

— Niente! Rien![12]Фига!

* * *

Она захлопнула дверь и поставила статую Мадонны в клетку на окне. Бескрылая, сев на мель, я поплелась выпить эспрессо. Какой прекрасный остров — голубой, кремовый, розовый, оранжевый. Но в тот день я была дальтоником. Я хотела эту птицу.

Вечером я снова подкралась к квартире и заглянула в окно. Женщина дремала, развалившись в кресле, под «Бэт-мена», дублированного на итальянский.

Я обошла кругом и подергала ручку. Дверь была открыта! Я вошла и прокралась в комнатку, набитую вышитыми салфетками и пластмассовыми цветами. Птица разглядывала меня:

— Красивый парень! Красивый парень!

Кого в такой момент волнует пол?

На цыпочках, до смешного серьезная, я подошла к клетке, открыла проволочную дверцу и схватила птицу. Та довольно радостно запрыгнула на мой палец, но тут женщина шевельнулась, и птица запела что-то жуткое о возвращении в Сорренто.

Быстрая как дротик, я накинула на птичий клюв кружевную салфетку и выскользнула из комнаты на улицу.

Я воровка. Я украла птицу.

* * *

Полгода в своей части острова я жила как на иголках, отказываясь вернуться домой, потому что птицу бы не пропустили санитарные власти. Ко мне приехали в гости и поинтересовались, почему я не возвращаюсь. Я ответила, что не могу — все дело в птице.

* * *

— Твое дело разваливается, наши отношения разваливаются — забудь ты об этой птице.

Забудь о птице! Это все равно что забыть себя. В этом, конечно, и проблема — я забыла себя, давно и прочно, задолго до птицы, и в каком-то неряшливом безумии мне хотелось и длить это забвение, и обрести себя снова. Когда птица назвала меня по имени, я словно заново услышала его — не впервые, но после долгого молчания, будто очнулась от наркотического сна.

— Bongiorno, Silver!

Каждое утро птица напоминала мне о моем имени, иными словами — о том, кто я есть.

* * *

Если бы я могла выражаться яснее. Если бы я могла сказать: «В моей жизни нет света. Моя жизнь съедает меня заживо». Если бы я могла сказать: «У меня было умственное расстройство, и я украла птицу». Говоря строго, это походило на правду — именно поэтому полиция отпустила меня, я не обвинила в краже горячо любимого ары. Итальянский врач прописал мне прозак и направил на лечение в Лондон, в клинику Тэвисток. Женщина, что была хозяйкой птицы и стала ею снова, сочувствовала мне — в конце концов, попугая она, может, и лишилась, но ведь не кукукнулась. Она подарила мне кипу старых журналов «Нэшнл Джиогрэфик», чтобы я читала их в психушке — какой-то добрый человек в пиццерии сказал ей, что там я обрету покой на всю оставшуюся жизнь.