Семь утра, а в полдень они придут за светом. Лучше уйти сейчас, я всегда это знала, пригвоздить свет к памяти, где никто не сможет его уничтожить. Зачем мне смотреть, как будут разбирать оборудование и опечатывать наши комнаты? Я принялась укладывать свои вещи, хоть их было и немного, а затем в кухне увидела жестяную коробку.

Я знала, что Пью оставил ее мне, потому что сверху он положил серебряную монету. Ни прочесть, ни написать он ничего не мог, но распознавал вещи по форме. Моей формой была серебряная монетка.

В коробке Пью хранил про запас чай и табак. Они были на месте, в бумажных пакетиках, а под ними лежали свертки банкнот — сбережения Пью. Под ними обнаружились старые монеты — соверены, гинеи, серебряные шестипенсовики, позеленевшие трехпенсовики. Помимо денег здесь лежала старинная подзорная труба, сложенная в кожаный футляр, и несколько томов в кожаных переплетах.

Я вынула их. Два первых издания: Чарльз Дарвин «О происхождении видов», 1859, и «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда», 1886. Другие тома оказались записными книжками и письмами Вавилона Мрака.

Одни тетради, аккуратно переплетенные в кожу, были исписаны мелким почерком и проиллюстрированы рисунками пером — цветы и окаменелости: дневник жизни Мрака в Сольте. А еще в бумагу была завернута истертая кожаная папка с вытесненными в углу буквами ВМ. Я развязала побуревшую ленту, и мне на ноги высыпалась груда листов. Почерк был крупный и неуверенный. Там тоже были рисунки пером — он сам, всегда с зачеркнутыми глазами, а также акварели на рисовальной бумаге — портреты красивой женщины, всегда вполоборота.

Мне хотелось прочесть это все, но здесь мое время истекло.

Что ж, придется перетащить это прошлое в будущее, потому что настоящее прогибалось подо мной, словно пл хо сколоченный стул.

Часы с еженедельным заводом еще тикали, но мне пора идти.

Я развернула карту Бристоля, которая в 1828 году принадлежала Иосае Мраку. Пятна рома остались там, где он ставил на карту стаканы. В порту была таверна под названием «Сведенные концы».

Возможно, Пью отправился туда.

Здесь до Потопа.

Было ли вообще такое место? Библейская история проста: Господь уничтожил грешный мир, и спасся только Ной со своей семьей. Через сорок дней и сорок ночей ковчег прибило к вершине горы Арарат, а когда воды потопа стали отступать, он там и остался.

Вообразите такое: свидетельство невозможного мига. Застрявший, словно точка памяти, над временем. Такого не могло случиться, но случилось — смотрите, вот корабль, абсурдный, помпезный, наполовину чудо, наполовину безумие.

* * *

Лучше мне так и думать о своей жизни: наполовину чудо, наполовину безумие. Лучше смириться с тем, что все важное неподвластно мне. Моя жизнь — след кораблекрушений и отплытий. Нет ни прибытий, ни пунктов назначения; есть только песчаные отмели и обломки кораблей; затем — новая лодка, новый прилив.

Расскажи мне историю, Сильвер.

Какую историю?

О том, что случилось дальше.

Это как сказать…

То есть?

Вернее — как рассказать.

Это не история о любви, но любовь в ней есть. Вернее, любовь пока еще рядом, она только ищет способ вломиться внутрь.

Мы здесь, мы там, мы не здесь и не там, кружимся, как пылинки, утверждая свои права на вселенную. Значительные, никчемные, запутавшись в жизнях, которые сами себе сотворили, которых не хотели никогда. Вырываясь, начиная сызнова, не понимая, почему прошлое никак не отстанет, не понимая, как вообще говорить о прошлом.

На вокзале Гранд-Сентрал есть будка, куда можно войти и записать свою жизнь. Вы говорите. Речь записывается. Современная исповедальня — священника нет, только ваш голос в тишине. То, кем вы были, оцифровано для будущего.

Сорок минут ваши.

Что бы вы сказали в эти сорок минут — каким будет ваше предсмертное решение? Что из вашей жизни утонет в волнах, а что, словно маяк, позовет вас домой?

Нам говорят: не нужно предпочитать одну историю другой. Следует рассказывать все истории. Может, оно и так, может, все истории стоит слушать, только не все истории стоит рассказывать.

Когда я оглядываюсь на полосу воды, которую зову своей жизнью, я вижу себя на маяке вместе с Пью, или в «Скале и Яме», или на краю скалы, где собираю окаменелости, оказавшиеся чьей-то жизнью. Моей жизнью. Его жизнью. Пью. Вавилон Мрак. Все мы связаны воедино — приливами, лунным притяжением, прошлым, настоящим и будущим на изломе волны.

Вот она я — пробираюсь к краю взросления, а тут налетает ветер, уносит меня, и поздно звать Пью, потому что его тоже унесло. Дальше мне придется взрослеть самостоятельно.

И я взрослела, а истории, которые я хочу вам рассказать, осветят лишь часть моей жизни, а другая останется во тьме. Вам не нужно знать все. Всего не бывает. Смысл рождают сами истории.

Непрерывное повествование бытия — ложь. Не бывает непрерывного повествования, есть лишь освещенные мгновения, а остальное — мрак.

Приглядитесь — сутки обрамлены мгновением; натюрморт дерганого амфетаминового мира. Эта женщина — пьета. Вон те мужчины — грубые ангелы с неведомой вестью. Через провал времени за руки держатся дети. И в каждом натюрморте — история, та, которая рассказывает обо всем, что вам нужно знать.

Вот он — свет по водам. Ваша история. Моя. Его. Нужно увидеть, чтобы поверить. И услышать. В нескончаемом лепете повествования, повседневному шуму наперекор история ждет, чтобы ее услышали.

Некоторые говорят, что в лучших историях нет слов. Их не готовили к хозяйству света. Это правда, слова понемногу отпадают, и важное часто остается несказанным. Важному нас учат лица, жесты, а не наши замкнутые языки. Настоящее слишком велико или слишком мало, но в любом случае не укладывается в матрицу под названием язык.

Я это знаю. Но я знаю и еще кое-что, потому что меня воспитали для хозяйства света. Убавьте повседневный шум, и сперва придет облегчение от тишины. А затем, очень тихо, словно сам свет, вернется смысл. Слова — часть тишины, которую можно высказать.

* * *

Уворачиваясь от грузовиков величиной с эсминцы, я обнаружила, что прибрежную таверну «Сведенные концы» сменило нечто под названием «Холидэй Инн». В историях Пью простые моряки всегда просили на ночь гамак, потому что он вполовину дешевле кровати, однако в «Холидэй Инн» гамаков не водилось, поэтому я нехотя согласилась на одноместную комнату с одноместной кроватью.

Когда я спросила о Пью, администратор ответила, что постояльца с таким именем у них нет, однако необычный человек — именно так она выразилась, «необычный» — с маленькой собакой действительно сюда приходил и попросил комнату. Но обслужить его не удалось, потому что а) в отеле нет удобств для животных, и б) дублоны больше не имеют хождения в Еврозоне.