«Скорее бы доехать до Тарусы, — глядя на них, думала княгиня. — Небось заждался Костянтин сынов, а может, и по мне скучает? Неужто и сейчас сердится за отца и братьев? Я-то в чем повинна, что они к князю Рязанскому переметнулись? Тула всегда к Рязани руку тянула, потому что близко они к Дикому полю, так мне отец сказывал. И еще говорил: «До Москвы далеко, на Тарусу надежды нет — у нее после мамайщины ратников мало!» Хоть правда сие, а Костянтин все ж гневается на них и на меня серчает. Десять лет я уже с ним, трех сынов родила, Таруса для меня стала отчим домом. Зачем же он так?..» — вздохнула она.

У ног Ольги послышалась возня, что-то уцепилось за ее летник из синего шелка. Вздрогнув, она невольно приподнялась, но тут же улыбка тронула ее грустное лицо. Два котенка: один поджарый, черно-смоляной, второй белый с серым, поплотнее, играя, то бросались друг на друга, то снова отскакивали и прятались в траве. Княгиня перевела взгляд на сыновей. Юрий прижал Ивана к земле, навалился на него всем телом. Тот пыхтел, извивался, пытаясь сбросить брата с себя, но это ему не удавалось. Лицо старшего стало пунцовым, злым.

«Еще подерутся! — встревожилась мать, но взор ее снова упал на резвящихся котят, и она вместо того, чтобы прикрикнуть на сыновей, снова заулыбалась: — Молодо-зелено. Радуется свету божьему. И княжичи мои, как те котята, без забот, без тревог, знай, балуются себе, веселятся… Отец в них души не чает. Солнце мое красное, как хочу видеть тебя, прижать к сердцу!..»

Княгиня уже собиралась встать и велеть готовиться к отъезду, но тут из избы выбежал самый младший — четырехлетний Васютка. Он увидел котят и бросился к ним. Те, прижав ушки, замерли и в следующий миг стремглав пустились наутек.

А с поляны, где боролись княжичи, доносились их возбужденные звонкие голоса:

— Так не честно! Ты словно ордынец, со спины наскочил! Ну, я ж тебе!

Ольга Федоровна решительно поднялась.

— Иван! Юрий! Идите сюда!

Боярыни, услыхав окрик княгини, торопливо вскочили с холста на траве, где отдыхали вместе со своими служанками, и поспешили к княжичам.

К Ольге Федоровне подошли Андрей Иванович и Дмитрий. Уловив молчаливый упрек в глазах Курного, она молвила:

— Сейчас отъезжаем! Ты уж не сердись на меня, Андрей Иваныч, слово тебе даю, что сей день нигде больше не остановимся.

— Хоть бы так! — не переставая хмуриться, бросил Курной. — Только все одно не поспеть нам в Тарусу до ночи.

— Ну, завтра в день приедем… Благодарствую тебя, Андрей Иваныч, и тебя, Дмитрий, за верность и заботы ваши. Константин Иваныч сие не забудет.

В ответ оба молча поклонились.

Позади остались сладковатые, дурманящие запахи болота, узкие тропки из сросшихся кочек дернистой осоки, где шуракальцы, спешившись, вели коней в поводу. Несколько бродяг, захваченных крымцами под Тулой, хорошо знали здешнюю глухомань. В дремучем дубовом лесу, густо поросшем кустами орешника, волчьего лыка и крушины, вилась, петляла стежка, по которой можно было ехать гуськом. А когда начался сосновый бор с редким подлеском, скакать стало легко и вовсе. Поджав хвосты, разбегалось перед всадниками испуганное зверье, разлетались с тревожными криками птицы.

Став на колени и повернувшись лицом к востоку, шуракальцы в положенный час сотворили намаз-молитву, благодарили Аллаха, который провел их через глухие леса и гиблые болота урусутов. Не все дошли: кто утонул в топи, кто, отстав, пропал в дебрях, но большинство добралось к дороге. Поводырям, как было обещано, сохранили жизнь: привязали к деревьям, а рты заткнули войлочными кляпами — никто не должен был проведать о грядущем набеге.

Хан Бек Хаджи, разграбив и спалив Тулу, только вышел со своей ордой из города, его дозорные отряды еще находились в нескольких десятках верст от Тарусы, а триста отборных нукеров уже добрались до тарусской земли и теперь мчались на север, к стольному граду удельного княжества.

За каждым всадником бежали в поводу две-три лошади, колчаны были полны стрел, в руках копья, у поясов кинжалы, к седлам подвешены плетеные щиты, сабли, арканы.

Лихим ночным налетом конников хан шуракальцев Бек Хаджи захватил Тулу, перебил ее защитников и, казнив тульского князя Федора, взял в полон его семью. Весь следующий день бесчинствовали — грабили, насиловали и убивали жителей, вязали молодежь и подростков, чтобы угнать в Крым. Узнав, что из города дня три назад уехала тарусская княгиня, гостившая с детьми у своего отца, Бек Хаджи позвал тысячника-мынбасы Тагая. Возбужденно кружа возле костра, разложенного посредине просторной юрты из разноцветного войлока, хан сказал застывшему у входа Тагаю:

— Слушай, мой верный Тагай! Три заката назад из этого города выехала на полночь жена тарусского коназа Константина. С ней дети коназа. Три! — показал он на пальцах. — Их сопровождает горстка урусутских воинов. Ты должен догнать беглецов и пленить. Это моя добыча! Скачи, Тагай! Да поможет тебе Аллах!

Тысячник отобрал триста отважных нукеров, и не успело солнце взобраться на полуденную высоту, как шуракальцы уже выступили из Тулы.

Пробираясь болотными и лесными тропами во главе своих сотен на север, мынбасы Тагай, круглая, бритая голова которого была изборождена шрамами — следами вражеских мечей и сабель, вспоминал тяжелый, немигающий взгляд Бека Хаджи и с удивлением ощущал, как тревожно бьется его не знающее страха сердце. Что станется с ним, Тагаем, если Аллаху будет неугодно помочь своему верному рабу и он не поймает урусутскую княгиню? Пощады от свирепого Бека Хаджина тогда не ждать. После того, как тот получил тарханную грамоту с алою тамгою от великого хана Тохтамыша, он еще пуще вознесся в гордыне, забыл о тех, кто всегда был верным сподвижником, нещадно карает за любой промах… Но нет, Тагай догонит княгиню! Аллах не оставит его и даст то, к чему он всю жизнь стремился! Он станет богатым и знатным беком! Ведь он со своими воинами верно и храбро служил всем шуракальским ханам. Дрался вместе с ними в Крыму и на Кавказе, на Воже и на Куликовом поле. С мурзой Бегичем едва не утонул в реке, спасаясь от преследования урусутов, а после разгрома Мамая лишь чудом унес свою раненную вражеским мечом голову…

До сих пор Аллаху неугодно было обратить взор на своего раба. Но теперь, кажется, пришел его час! Он пленит тарусскую княгиню! Он прославит себя в решающей битве с неверными! Он дойдет до Мушкаф и установит зеленое знамя пророка на ее белокаменных стенах! Он получит пожалование от великого хана Тохтамыша — тарханную грамоту, если не с красною, то с синею тамгою!..

Так тешил себя надеждами тысячник Шуракальской орды Тагай, ибо, несмотря на то, что владел десятками верблюдов, табунами коней, тысячными отарами овец и многочисленными пленниками-рабами, всегда считал, что обойден судьбой.

Ордынский предводитель не жалел ни себя, ни своих нукеров. Шуракальцы скакали без привалов. Когда лошадь под всадником выбивалась из сил, он пересаживался на другую, шедшую в поводу, затем на следующую — на третью, если имел, или на отдохнувшую первую…. Тагай знал от лазутчиков, что у тарусского коназа сильная конная дружина, и хотел перехватить обоз княгини, пока тот не добрался до города. Он торопил сотников и десятников, а те подгоняли нукеров. Но воины были уже не те, которых вели когда-то за собой Чингисхан и Батухан. Что было надо тем? Немного сушеного мяса, положенного под седло, горстка проса, вода из лужи. Если не было этого, убивали изнуренных лошадей, ели траву, вскрывали вены и пили кровь лошадей. Могли несколько дней ничего не есть, а дрались злее сытых… Но это было давно, теперь же ордынцы уставали, слабели от голода и жажды, робели среди бескрайних лесов и болот, а после Куликовской битвы страшились урусутских воинов.