Когда Мари проснулась, в квартире было холодно. Давид лежал на кровати наискось, как человек, привыкший спать один. Она встала, подняла с полу одеяло, укрыла его.

На желтой мраморной крышке ночного столика с поврежденным ящиком стояли недопитые бокалы. Рядом на стуле лежал голубой махровый халат с надписью «Сауна «Везунчик». Она накинула его и тихонько вышла из квартиры.

На лестнице тускло светился выключатель. Мари нажала на кнопку. Под потолком вспыхнул желтым светом круглый стеклянный плафон. Дверей было две. Одна со звонком и табличкой «Ф. Хааг-Ваннер». Вторая, наверно, вела в туалет. Мари открыла ее.

В конце маленького коридора стоял унитаз с деревянным сиденьем. Над ним – старомодный бачок с цепочкой, на которой вместо рукоятки висела резиновая кость. Маленький умывальник с холодной водой, над ним, очень высоко для нее, окошечко. Рядом с умывальником висели на белых эмалированных крючках два полотенца. На одном крючке синела надпись «Гости», полотенце на нем было новое, еще не стиранное. Мари улыбнулась. Он что же, рассчитывал на ее приход?

Когда она вернулась в квартиру, Давид по-прежнему крепко спал. Она погасила свет и юркнула к нему под одеяло. На столе с компьютером и на стеллаже с музыкальным центром светились зеленые и красные индикаторы.

Мари закрыла глаза и призналась себе в том, о чем уже некоторое время догадывалась: она влюбилась в этого непостижимого большого мальчика.

Давиду пришлось ждать. Уже без малого полчаса он сидел в кресле-ракушке у стены, а сотрудники за стойкой упорно не обращали на него внимания.

Но он не нервничал. Со вчерашней ночи был совершенно невосприимчив к неприятностям.

До сих пор любовь для него всегда бывала односторонней. Либо он влюблялся, а она нет. Либо наоборот. Во взаимность любви он вообще уже не верил. А что найдет взаимность не у кого-нибудь, но именно у Мари, вообще граничило с чудом.

Сотрудники за стойкой по-прежнему в упор его не замечали, а он тем временем пытался представить себе Мари. И впервые понял, почему люди носят с собой фотографию любимой, после ночи любви с нею не хотят мыться и готовы сделать себе татуировку с ее именем. «Мари» в сердечке прекрасно разместилось бы на чувствительной внутренней стороне правого предплечья.

Давид даже слегка гордился собственной тактикой: оставить договор дома, убрать квартиру и иметь в холодильнике Мариину марку кавы.

За стойкой наконец появился мужчина, который молча ждал, когда Давид обратит на него внимание. Давид встал, подошел к нему. Мужчине было лет шестьдесят, вместо галстука у него на шее была кожаная лента, перехваченная серебряной брошью с бирюзой.

– По поводу квартир надо обращаться в понедельник и в среду с девяти до тринадцати часов, – сказал он.

– Я просто хотел бы получить справку насчет Бахбеттштрассе, двенадцать.

– Там будут конторские помещения.

– Я не ищу квартиру. Просто хочу узнать, кому принадлежит земельный участок.

– Нам. Компании «Хольдаг».

– А до вас?

Мужчина с подозрением посмотрел на него.

– Зачем вам эти сведения?

К такому вопросу Давид подготовился заранее.

– Мне нужно написать сочинение об этом квартале.

Он знал, что его обычно принимают за гимназиста.

Мужчина решил ему поверить.

– Минутку, – буркнул он и ушаркал к двери в глубине помещения. Немного погодя вернулся, положил на стойку папку-регистратор, открыл ее и начал листать бумаги. Давид заметил у него на пальце серебряный перстень с бирюзой, в пару броши. – Неразделенное наследство Фриды Ветц.

– Что это значит?

– Что недвижимость принадлежала некой Фриде Ветц, а после ее смерти наследники продали все нам.

– Адрес там есть?

Палец мужчины скользнул вниз по странице.

– Представителя наследников зовут Карл Ветц, та же Бахбеттштрассе, но девятнадцать.

Дом девятнадцать по Бахбеттштрассе располагался наискось и напротив стройплощадки. В первом этаже был электромагазин. У витрины стояли корзины с товаром, предлагаемым по акциям. Ночники, разноцветные лампочки, электрические хлеборезки, световые гирлянды, оставшиеся после Рождества. На вывеске значилось: «Электро – Ветц». Давид вошел. Звякнул колокольчик.

С потолка свисал целый лес светильников, переходящий на стене в заросли бра, продолжающийся дебрями настольных ламп и чащобой торшеров.

Из подсобки вышел пожилой мужчина в сером халате.

– Чего желаете? – спросил он.

– Я бы хотел поговорить с господином Карлом Ветцем.

– Вы уже с ним говорите, – улыбнулся мужчина. – Что же вас интересует?

– Я ищу некоего Альфреда Дустера, который когда-то жил на Бахбеттштрассе, двенадцать.

– Когда именно?

– В пятидесятые годы.

Ветц задумался.

– В пятидесятые годы я тоже там жил, дом принадлежал моим родителям. Как вы сказали? Дустер? – Он покачал головой.

– Может, жилец? – предположил Давид.

– Дустер? Нет, эта фамилия ничего мне не говорит.

– А Ландвай? Петер Ландвай?

– Вплоть до начала шестидесятых в доме двенадцать постоянно проживали одни и те же четыре семьи. Ни Дустеров, ни Ландваев среди них не было. В мансардах всегда жили итальянцы. За одним исключением. Но его звали не Ландвай, а Вайланд. Он насмерть разбился на мотоцикле.

По дороге домой Давид купил в тайском киоске зеленый и красный карри и сатай на двоих.

Потом он навел порядок в квартире, убрал постель, вымыл бокалы, поставил в музыкальный центр компакт-диск и сел в кресло.

Значит, «Софи, Софи» – история реальная. Петер Вайланд написал ее под псевдонимом Альфред Дустер и на всякий случай изменил фамилию героя. «А Петер Ландвай – это я» соответствовало действительности. «Софи, Софи» – длинное прощальное письмо, которого до недавнего времени никто не видел.

Хорошая ли это новость?

Успокаивало то, что автора нет в живых и вряд ли кто-то знает про «Софи, Софи». А тревожило то, что забавлялся он не просто забытой рукописью писателя-неудачника, но штукой куда более мрачной – затерявшимся прощальным посланием самоубийцы.

Снова и снова Давид представлял себе, как Мари воспримет такое признание, и каждый раз делал один и тот же вывод: она почувствует себя обманутой и никогда ему этого не простит. Он ее потеряет.

Пытаясь вообразить, что тогда будет делать, он вдруг отчетливо понял, почему Петер Вайланд не нашел иного выхода, кроме как не вписаться в туннель.

Давид встал с кресла, открыл платяной шкаф. Под стопкой футболок лежал оригинал «Софи, Софи». Он взял его, отнес на кухню и сунул в мешок с мусором.