И он продолжал:

– В доме моём никого, только тени людей (бывших родственников), на улице никого, погода безлюдная.

– Если что-то не клеится, вали на климат, – втиснул я свою мысль в его притчу.

– Столько часов изуродовано любимой работой. Представляешь: целый день провести в яме, пусть даже в оркестровой, как в братской могиле музыкантов? Я её всегда оставляю в оркестре. Домой, некоторые её тащат домой, как проклятые, но я не беру, даже если мне не с кем спать, я уже привык спать ни с кем, я спал со своей трубой.

«С чем только люди не спят», – подумал я про себя.

– Мы всю жизнь к чему-то привыкаем, к мысли о смерти, мы умираем от смеха, среди открытых, как в стоматологии, ртов, после дурацкой шутки. Мы умираем от жажды, летом, которого ждали больше, чем оно могло бы быть. Мы умираем от головной боли, после контрольного выстрела, умираем от душевной, от неё нет анальгетиков, умираем от холода, зимой, которая надевает белый халат в операционной – вытянуть душу. Мы умираем от стыда, когда невольно вырвавшийся пук срывает начало симфонического концерта.

Здесь я уже не мог сдерживаться, и рассмеялся за весь симфонический оркестр: идеальный слух умирает от идеального пука. Это классно!

Но ему было не до смеха, он вошёл в образ:

– Мы умираем от любви в одиночестве ещё быстрее – среди людей ввиду её отсутствия, мы умираем от тоски – не нужны никому, когда никто не звонит, или только те, кто тоже от неё умер. Мы умираем от досады, когда бутылка водки, купленная на последние деньги, была разбита лучшим другом – какая после этого дружба? Мы умираем от горя, если оно нас коснулось и уже трогает, схватило за горло, все наши привычки сводятся к одному – мы привыкаем умирать.

– Привычка умирать?

– Да, её нельзя бросить.

– Ставки сделаны, ставок больше нет! – вновь завопил человек-Казино.

– Самое паршивое время было начало весны, когда все ходили с голодными от жажды любви глазами. Я ездил на работу и видел на обочинах снег, грязный и старый. Не таил снег наших отношений, а мы всё ещё относились к этому миру, в другой что-то нас не пускало: квартира, работа, продолжительность жизни: ещё не время, – я всё время об этом думал. А люди в автобусе бесполезно продолжали смотреть в окно.

– Как ты думаешь, что они там видели, что они там видят?

– Не знаю, весну, солнце…

– Нет, они видят только то, что жизнь бесполезно проходит, но не придают этому значения, так как в соседних машинах – те, кому она удалась (так они считают), и желают этого своим внукам и детям. Рядом высокопородистые машины, лиц не видно, они намакияжены, у них охрана, собачка, голубой маячок. Вот это жизнь, они её распорядились грамотно и распоряжаются, так думают те, кто в автобусе, здесь счастья ноль, даже нет счастливых билетов, люди превратились в говно от боли, хроническая боль за Отечество. Отечество в безопасности, но в общественном транспорте, куда оно едет в автобусе? Люди смотрят беспомощно в окно и не видят, что старый снег уже не тает, стекло засрано, следовательно, то, на что они смотрят – тоже, целый мир засран.

– Что им делать? – обратился он ко мне.

– Откуда я знаю. Ехать до конечной.

– Им необходимо выйти из своих меркантильных идей, слов, мыслей. Но им не хочется.

– Зачем им выходить, если они ещё не доехали? – поинтересовался я.

– Чтобы увидеть, каким мир может быть чистым.

– А ты не пробовал как-нибудь развлечься, снять проститутку или хотя бы маску жертвы со своего лица?

– Я пытался… Даже пытался флиртовать с женщинами. Но они, как никто, считывают убогость. Либо испаряются, либо начинают меня жалеть, а если тебе нужна другая? От нелюбимой женщины только усталость. И от жалости тоже. Я пытался хоть на чём-то сосредоточиться, хотя бы на людях, которые меня окружали, но они всё больше разочаровывали. Разочаровывает очарование. Когда-то и я восхищался людьми и своей счастливой страной. Пока не переехал в большой город и не снял розовые очки где-то через месяц. Здесь слепит глаза контраст роскоши и нищеты. Раз в месяц я заходил поправить счета в ближайшую кассу. В кассе толпился народ, поочерёдно они что-то протягивали в окошечко, без герани на подоконнике, из пуленепробиваемого стекла. За ним такая же пуленепробиваемая женщина принимала деньги, что их объединяло? Тётку, всю жизнь считающую чужие купюры, ползущую червем живую очередь из нищих стариков и старух с древним запахом, с запахом того света изо рта, гасящих свет… Телефон, квартплату своего запущенного жилища, среднего возраста женщин, с грустными от рождения детьми неврастении. Там я увидел девушку, милую, стройную, явно из другой жизни. Как туда занесло эти ноги в вазе чулок? Она среди доведённых до отчаяния людей – потенциальных преступников, готовых натянуть её чулок на голову и устроить своеобразную перепись населения. Среди охранников кассы с остатками собственного мозга. Чего у них в жизни никогда не было в достатке, что их всех связывало?

– Дай мне подумать.

– Денег, – тихо произнёс я.

– Вот я о деньгах никогда не думал.

– А о чём ты думал?

– О женщине.

– Так это одно и тоже.

– Ты считаешь, что она ушла из-за денег?

– Может, и наоборот, из-за неё уходили деньги.

По тому, как исказилось лицо Истории болезни, я понял, что перегнул палку, и попытался капитулировать, чтобы не накалять ситуацию, взяв инициативу на себя:

– Вот я иногда после работы, после стройки проводил время в кафе, иногда в кафе лучше, чем дома, что я видел, первое что бросалось в глаза: людям здесь чего-то не хватает, они ищут… Друг на друга глядя, вертят соломинкой в трясине коктейлей в задумчивости, в недосказанности. Кто-то признаётся в любви к экрану, любимый там – в компьютере, у всех у них давно этого не было, только подлива: радость отмщения, лжи белые зубы, накрашенные глаза нужды.

Неожиданно История болезни перебил меня своим старым воспоминанием, которое сидело в его сердце, как осколок той коммунальной войны, и не давало покоя:

– Знаешь, что меня больше всего обидело, когда она мне сказала: «Ты спёкся, чувак, отдохни от творений, твой половой акт творчества – занудство, он однообразен, однообразнее, чем в постели, сюжеты, повороты, позы повторяются, мысли законсервировались, им негде перепихнуться, в твоей голове больше нет для этого места, ты слишком предсказуем, отдохни, займись огородом». Демократия на словах и тоталитаризм в постели, – глядя куда-то вдаль, подытожил он.

Я постарался вернуть Историю болезни в своё кафе:

– Им не хватало давно – нормального человеческого общения. Вылакав кофе, они оставляли эту грусть, как чаевые, садились в авто и надевали другие маски: лица в окнах автомобилей, как кактусы на подоконниках, цветущие раз в году. Что их роднило с теми, в людской подземной реке, в которой я барахтался по утрам, в метро, с теми, что образовали стены с видом на женщин, потерявших изюминку из-за нудной бездарной работы, на гастарбайтеров, потерявших родину, на студентов – время, на мужчин – мотивацию, что я не видел в этих разных глазах? Скажи мне, что, Ибо? – вновь озадачил я его.