– Ты так много материшься, но так гармонично. Как это у тебя получается?

– У меня это получается, потому что я сам получаю от этого кайф, мат – это ударение в нужном месте в нужное время ненужному человеку.

– Как тебе современная молодёжь?

– Высранному предыдущим поколением с таким трудом живётся легко, последующим – всегда легче.

– В чём видишь их главную ошибку?

– Они во всём пытаются достичь оргазма, но ведь оргазмировать всё время невозможно, да и это может надоесть, и это может войти в привычку… Там, где могли бы войти они. Достал ты меня, корреспондент, лимит исчерпан, пойду отолью… И про пиво не забудь.

– Поэт? – присел на мою койку Ибо.

– Да, ты был прав, бывают хорошие стихи…

После этих слов, словно по заклинанию, дверь в палату отворилась, вместе со струёй свежего воздуха внесло врача с санитаром. Их белые халаты сливались с белизной стен до такой степени, что некоторое время мне казалось, что в палату вошли две говорящие головы. Они внимательно осматривали больных, расспрашивая их о состоянии, хотя нищета в здоровье была настолько вопиющей, что об этом можно было и не спрашивать. Скоро очередь дошла и до меня. Врач пристально посмотрел мне в глаза, будто хотел их выколоть своим колючим взглядом, но сетчатка выдержала:

– Вы родились в рубашке, выжить после такого… – многозначительно вздохнул он, глядя на мою смирительную рубашку. – А эту можно снять, хотя зрачки до сих пор расширены, вы видите слишком много, и мы решили вас временно оградить от общества, во избежание эксцессов и осложнений, кроме того, болезнь ваша может быть заразна. Будем переводить его в одиночную камеру, подготовьте соответствующие бумаги, – обратился он к старшему санитару.

– Надолго?

– Не знаю. Пока вы не войдёте в состояние ремиссии. Всему свой срок.

– О каких сроках идёт речь?

– Не волнуйтесь, у вас будут отличные условия.

История болезни захлопал глазами, как страницами, сказав что-то невнятное, подошёл к своей койке, лёг и накрылся одеялом.

– Я вас доведу до ручки, а дальше поведёт старший санитар, – сказав это, врач достал из кармана металлическую ручку, проколол ею дверь, провернул, дверь отворилась прямо на центральную улицу города. Не обращая на нас никакого внимания, она шумела снаружи в наряде из салонов, кафе, бутиков. По улице лилась горячая сталь, на тротуарах полоскался хлопок, накинутый на верёвки измождённых летом тел. Первые проезжали, не замечая вторых, они торопились, вторые тоже торопились, но они ещё не могли себе позволить этих железных костюмчиков и брали город ногами. В этом преуспевали женщины, они выбросили на прилавок самое свежее мясо и придали форму тому, что уже потеряло былую свежесть. Лето завоёвывает ногами.

Всего одна стена, и ты уже на свободе, летний воздух был пьян, бутыль вечернего неба разливала красное по выпуклым бокалам облаков. Часть пролилась прямо на скатерть горизонта, но её никто не торопился вытирать. Я оглянулся на дверь, из которой мы вышли, рядом со входом висела табличка: «ООО, Общество с ограниченной ответственностью».

– Так это было наше общество?

– Да, разве не похоже?

– Не знаю, я его представлял не таким ограниченным. Мне кажется, я вас знаю, только не могу вспомнить, где именно мы встречались.

– Это вам не поможет.

– А куда вы меня ведёте?

– К одиночеству, это рядом.

«Стоит только выйти из общества, и ты уже одинок», – подумал я, когда мы свернули в какой-то тёмный проулок с зелёными стенами кустов, который медленно перешёл в выкрашенный в похожий цвет коридор. Ни лампочки, только белый силуэт от халата санитара. Наконец, мы остановились перед дверью, с табличкой «ЗАО Акционерное общество закрытого типа». Санитар достал из кармана халата точно такую же, как у врача, металлическую ручку, вонзил её в мякоть двери и открыл.

– Прошу. Прошу вас – никаких акций, это бесполезно, есть такие двери, которые открываются только снаружи.

Я вошёл, то ли испугавшись меня, то ли обрадовавшись внезапной свободе, мимо меня проскочила полураздетая пустота. Петли проскрипели: «Прощай». Вход перестал быть выходом.

Я устал лежать, не мог себе представить – пролежать всю оставшуюся жизнь. Мысли калечили моё сознание до уродского. Я хотел сесть: пусть мне дадут пожизненное, только бы не лежать в этой капсуле медленного сгорания, в солярии тоски и смерти, его лучи уже выжгли мою волю. Как всё примитивно получилось, а закончится ещё примитивней. Был человек. Как же так получается, я всех помню, а меня забыли, чёрт, сколько я уже здесь, часа три, не меньше, но кислорода должно хватить на три часа, значит, меньше, либо он слабо, но поступает через какие-то щели. Осталось ещё немного, и откроется небо, все видели, как меня закрывали. Темнота испачкана ожиданием. Отбой только через три часа или через два, можно ещё поспать, сны дурацкие, в гробу все сны дурацкие. Анализируя их, я начал замечать их обратный порядок. Я понял, что это было не что иное, как обратная связь с внешним миром, реальность, надетая наизнанку.

Я впал в забытье, я в скорлупе, я – яйцо, только ноги торчат наружу и крысы грязной темноты уже грызут самые кончики моих пальцев, я пытаюсь их сбросить, но тщетно, я начал задыхаться, проснулся… Пальцы ног покалывало, как будто я их отсидел, я попытался расшевелить их, крыса анемии не уходила, как и темнота, как её много, как мало воздуха, я уже ощутил его недостаток, и всё меньше меня. Молекулы кислорода втягивались глубоким вдохом (каждый вдох – как вдохновение), проходя через горящее горло, кислород сгорал мгновенно, по крайнем мере, мне так казалось. Мне было не утолить собственное тело, лёгкие работали, не останавливаясь.

Жопа… Страх заглянул мне в самую харю: «Боишься? А будет ещё страшнее…». Я увидел его смазливую внешность, он прекрасно выглядел, с такой закономерностью: чем испуганней я, тем замечательней он. Самое скверное – умереть от медленного удушья, это даже не утонуть, там всё гораздо быстрее. Мозг уже не хотел философствовать, его залапал страх, и он отдался. Я закричал, застучал ногами по крышке саркофага: выпустите меня, уроды, дайте воздуха… Тишина, как я её ненавидел сейчас, как боялся.

А может бог – это я, выкакал себе фантазию с человечество. Как трудно быть богом, как легко – дерьмом. Я обосрался, страх выел из меня всё человеческое нутро. Моё будущее странным образом оказалось в прошлом. Хочу пить жутко, хочу простой воды.

Ненависть отходит. Она всегда уходит, когда не с кем ею поделиться. Помню, пацаны со двора ловили кошек и сбрасывали их с девятого этажа на асфальт, кошка, или то, что от неё осталось, на автомате отползала в кусты, волоча за собой свой внутренний мир, чтобы там подохнуть, испытывала ли она ненависть к человеку… Нет. У неё не было времени ненавидеть, ей надо было спасать свою шкуру, и шкурка ускользала в кусты. Вот и моя ненависть тоже куда-то улетучилась, это верный знак, что я сдохну здесь, перед смертью все так добросердечны и всё прощают, и я прощаю всем всё, даже если не откроете, простить один раз гораздо проще, чем ненавидеть всю жизнь, пусть даже её осталось несколько часов. Подонки, если я умру, то я вас прощаю. Слёзы, слёзы, откуда их столько у человека, особенно, когда он так хочет пить? Энурез глаз, в отчаянии он неизлечим. Сдохнуть сейчас – это было бы слишком просто, слишком пошло, умереть, ни разу не переспав с женщиной, – это пошлость.