Дорогая, я здесь, в одной постели со смертью, я её не хочу, а она всё лезет, наглая, голая и бесперспективная. Чувствую её холодное тело, очень сильно, вот она – душная, чёрная, безмолвная, доступная, склонная к случайным связям. Я знаю, Мэри, что ты меня простишь за это, я сам не заметил, как она забралась ко мне в постель, как она, склонив меня, развратила до такого состояния, до такого человеческого страха, до таких низких мыслей и переживаний. Прости.

* * *

Я гулял по супермаркету с тележкой и бросал туда гостинцы своему чреву, соглашаясь с тем, что люди не изменились со времен каменного века, по-прежнему основную часть их мыслей занимает вопрос добывания пищи. Разница лишь в том, что теперь её в изобилии, изобилие губит время, неоправданно много уходит его на то, чтобы решить: что из чего приготовить сегодня, завтра, через неделю. Иногда мы ломаем голову, понимая, что не над тем, что могли бы ломать над чем-то великим, но продолжаем деградировать, складывая в корзинку калории, заложники прямой кишки, фабрики утилизации продуктов. Моя корзинка была наполнена водой разного вида и калибра, очень хотелось пить. С такими мыслями я дотолкал тележку до мясного. Воздух пах истерзанной плотью, я рассматривал на прилавке филе и окорока. Дотошный продавец, объясняя, показывал на себе, из какой части тела животного это было вырезано, когда громом разорвало пространство. Голова моя полетела, увидев, как ноги в недоумении остались на кафельном полу вместе с туловищем. Она пролетела над прилавками с моющими средствами, над молочным отделом, где на витринах лежали другие головы, головы сыра, но уже с пустыми глазницами, над кондитерским, по которому были разбросаны сладкие язычки и ушки, я уже пошёл на снижение и врезался в кучу с кочанами капусты в овощном. Падение было мягким и непринуждённым, что же это могло быть, мозг усиленно пытался взять себя в руки, но руки остались там, в мясном отделе, вместе с телом, он вспомнил о телефоне, что нужно было немедленно звонить знакомому хирургу и узнать, сколько будет стоить пришить голову, и за какое время, ведь сегодня я ещё собирался сходить в кино, я представил себя в кинотеатре без головы, как это могло шокировать публику и обрадовать зрителей сзади, а чем же я буду там целоваться? «Так, надо сосредоточиться, – напрягались извилины, – что же это могло быть…» Теракт, взорвалось у меня в голове, когда я почувствовал удушливый запах гари и сквозь дым обнаружил разбросанные тела и продукты по всему магазину, залитые кровью, молоком, пивом и стоном.

Человек сидел на полу с вывалившимися из чрева кишками, одной рукой он машинально пытался переложить их в пакет, в другой держал список продуктов, которые необходимо было купить. Он причитал: «Зачем вы мне взвесили так много, мне нужно только полкилограмма…». Рядом стоял мужчина, лицо которого съехало странным образом на плечо вместе с глазами, и он тщетно пытался поправить его и поставить на место, но оно никак не поддавалось, беспрестанно возвращаясь обратно… Женщина с оторванной рукой выла, пробираясь сквозь дым: «Вы руку мою не видели?» – обращалась она в пустоту, а может, к тем душам, которые уже покинули тела погибших, как будто им сверху было виднее. Чья-то нога в судороге сгибалась и разгибалась в собственной луже крови. На полу сидела бабушка с вытекшими глазами, шаря руками по кафелю, она обращалась пустоту: «У меня упали очки, помогите мне найти очки». Мозг, выполняя последнюю свою миссию, пытался вспомнить телефон хирурга, не отдавая себе отчёта в том, что для этого необходим телефон. Где же мой телефон? Он остался в кармане брюк. Совсем новый. Что же это за херня, горе у людей, страшное горе, а я как последняя мразь, о телефоне думаю.

Появились спецслужбы, они немедленно вывели всех, кто мог ходить, и отсортировали части тел, кучку с руками, кучку из ног, вдруг рядом со мной все кочаны капусты превратились в головы, ещё живые и говорящие, мои извилины стразу оживились такому соседству: «У вас телефона не найдётся, мне только один звонок другу». Кто-то уже вспоминал вчерашний футбольный матч Лиги чемпионов, кто-то обсуждал повышение цен на продукты и инфляцию. Какой сильный у нас народ и гибкий, как быстро он забывает всё плохое и приспосабливается к новым условиям! Рядом со мной лежала симпатичная женская головка и поглядывала на меня игриво, её голубые глаза были спокойны и любвеобильны. «Нашла место флиртовать», – подумал я и хотел уже поправить волосы отсутствием рук, но замер, увидев, как моё тело оттащили в кучу с остальными, выпотрошив карманы. Как странно было видеть собственное тело без головы, обезличенное и беспомощное, бесполезное и бессознательное.

– Фолк, – пробубнил я.

– Вера, – поверила она. – Фолк, не могли бы вы немного подвинуться, у меня затекло ухо.

– Нет, могу только поцеловать.

– Нахал.

– Где это мы?

– В боулинге.

Здесь я заметил, что дым уже рассеялся, играла музыка, и наши головы лежали на подставке для шаров кегельбана, у моей нечаянной подруги на лбу была цифра 13, рядом в своих ячейках лежали ещё несколько голов, сквозь музыку были слышны звуки катящихся с криком черепов и падающих на паркет кеглей. За вытянутым столом у нашей дорожки я заметил большую компанию солидных мужей в пиджаках и галстуках, перед ними лежали какие-то бумаги и стояли бутылки с минеральной водой (я так и не успел попить), среди них я заметил всё тех же двух мужчин, которые везли меня в катафалке. «Значит, они не поехали на Запад или уже вернулись. А может быть, это и есть Запад?» – отозвалось в моей больной голове. Все по очереди вставали и выходили на ударную позицию, другие одобрительно кивали после каждого броска, обсуждая его эффективность. Я не слышал, что они говорили, но лица у них были серьёзные, как будто они делили наследство ещё не умершего дедушки.

– В боулинге? Нами играют?

– До тебя только дошло?

– Голова раскалывается, у тебя нет какой-нибудь таблетки?

– Где-то в сумочке были. После того как меня кинут, я обязательно тебе принесу.

«Вот люди, – подумал я про себя, – их кидают, а они думают о таблетках от моей головной боли».

– Ты как здесь оказался?

– Я просто пошёл в армию. Не понимаю, где моё тело? Руки, ноги…

– Они на работе. Ну твои, видимо, на службе.

– Давно ты здесь?

– Сразу после университета.

– А где училась?

– В г…

Но она не успела договорить, чья-то сильная рука выхватила её из кучи других голов. Человек в пиджаке покрутил голову в своих руках, всунул пальцы в отверстия, разбежался и метнул шар в щербатый рот дорожки. Голова девушки закрутилась в пламени рыжих волос по паркету и выбила пару кеглей. Пиджак выругался от досады, вернулся на место и выступил с ответной речью. Он говорил долго и со страстью, достойной постели. Остальные, сначала нехотя, но всё с большим энтузиазмом, его слушали и что-то начали даже записывать в своих блокнотах. Это было нечто отличное от того, что я слышал по телевизору, того, что шло фоном, гарниром, пасмурной погодой; где не было специй в виде правды или раскаяния, слова в корне отличались от вчерашних, прошлогодних, древних, покрытых обещаниями, как карамельным сиропом, вызывающих тошноту запахом ароматизаторов, идентичных натуральным, и были наполнены разрыхрытелями перспектив, улучшителями вкуса жизни, антиокислителями личной заинтересованности. Человека прорвало на настоящее: он дал чёткие установки того, что реально могло изменить ситуацию. Потому что на самом деле никто не хотел её менять, было что-то во всех них просроченное. Всех устраивало место, которое они заняли, в долг у своих избирателей. В память врезались его последние слова: «Люди, в силу своей лени и своего безделья всё ещё реагируют на наши дебаты, они, безголосые, голосуют, мы должны быть им благодарны, что они выбирают нас, тех, кто сегодня улыбается с плакатов и листовок, а завтра будет в худшем случае трахать им мозг, в лучшем – их детей. Стоит только провиниться одному из нас – как нефтяное пятно на поверхности воды, уже расползлось на всех, в наших руках – огромные полномочия, на наших плечах – благородная миссия, и стоит только облажаться одному человеку, как виновно всё человечество». Закончив монолог, он бросил решительный взгляд, также решительно, как бросают курить, на остальных игроков, пока совесть не вывела его за руку из помещения, в которое он больше не помещался в силу новых убеждений. Ничто так не останавливает игру, как проигрыш.