– О Аллах всевидящий! Это какое-то чудо! Должно быть, сам Иблис Проклятый заставил тебя подарить мне это умение.

– О нет, он тут вовсе ни при чем. Это ты сам, и только потому что захотел, обрел память бесконечную, способную не только удержать картину, что встала сейчас перед твоими глазами, но и удержать навсегда все картины, все слова, все рассветы с закатами и пение птиц. Ты не почувствуешь ни малейшего усилия, тебе не составит ни малейшего труда вспомнить любой миг своей жизни от сего вечера и до конца своих дней.

– Воистину, страшный дар…

– Как и всякий дар, мой друг. Не более, но и не менее, ибо у всего в этом мире, как у палки, – два конца. Сверхчувствительность, сверхпамять, умение безмолвно беседовать кажутся обывателю прекрасными дарами, делающими человека необыкновенным. Однако обывателю невдомек, что человек, читающий мысли других, мечтает о том, чтобы иногда не знать их, ибо мысли порой выдают черное нутро красавицы и близкого друга.

«О да, – не мог не согласиться с факиром Масуд, – это чистая правда».

– Как правда и то, что сверхпамять способна ввергнуть в самое глубокое отчаяние, когда запомнившийся миг смерти любимого человека раз за разом воскрешается перед твоим мысленным взором, – продолжил факир мысли Масуда так, будто юноша проговорил их вслух.

– Но зачем же тогда мне этот страшный дар?

– Любой дар когда-нибудь может пригодиться. Пригодится даже мельчайшее воспоминание о крохотной песчинке. Ибо вместе с памятью дал я тебе, мальчик, и наблюдательность, какой ни у кого нет: ты сможешь разглядеть то, что никому более заметно не будет. Разглядеть, запомнить и потом рассказать.

– Любой дар? – недоверчиво спросил Масуд.

– Любой… – кивнул факир и растаял в воздухе.

Лишь волна холода окатила изумленного Масуда.

Не сразу, о всесильный, далеко не сразу пришел в себя Масуд. Удивление, потрясение, страх – самые разные чувства кипели в его душе. Он не мог закрыть глаза, опасаясь, что миг обращения в ничто такого с виду обыкновенного человека, пусть и наряженного ярмарочным факиром, навсегда запечатлелся в его памяти. Должно быть, так оно и было, ибо слова удивительного мага: «Любой дар когда-нибудь тебе пригодится…» все звучали для Масуда. И каждое повторение этой фразы, даже мысленное, открывало новые грани своего значения.

«Но зачем? Аллах всесильный и всемилостивый, зачем?!»

Масуд вновь и вновь задавал этот вопрос, но, увы, ответа не было. Однако ощутил какую-то странную непривычную усталость: устали не ноги, как если бы они целый день мерили расстояние между лавками, не руки, как если бы долгие часы несли тяжкий груз. Устала душа, утомился разум, словно каждый взгляд Масуда вокруг был неподъемной тяжестью.

«Аллах всесильный и всевидящий! Ведь теперь все время я буду не просто видеть, а запоминать, не просто слышать, а поглощать памятью, не просто читать, а заучивать навсегда. Зачем, зачем мне это?»

Увы, ответа на этот вопрос пока не было. Однако припомнились, о нет, вновь прозвучали в ушах слова «когда-нибудь пригодится…»

– И да будет так! Благодарю тебя, Аллах всесильный и всевидящий, за твой новый дар! Должно быть, его обретение, столь пугающее меня, тебе кажется шагом необходимым. Возможно, некогда оно станет необходимым и для меня.

Воистину, зачастую главное – верно оценить обретенное. Или понять и затвердить, что лишним оно не будет. Тогда пугающее знание становится отрадным и из помехи превращается в помощника.

Сборы шли полным ходом; вскоре Масуд должен был присоединиться к каравану, отправлявшемуся в самое сердце Лазуритового пути – древнюю Согдиану, прекрасный Мараканд, что расцвел под рукой железного хромца Темира-Тимура и превратился в роскошный и пышный Самарканд. Именно там и берет начало древний Лазуритовый путь, позже обращающийся в Тропу Шелка, что лежит до самых восходных пределов мира под рукой Аллаха всесильного и всевидящего.

Масуд вспомнил, как он впервые ступил на древние площади этого увенчанного великой славой города. Вспомнил он и путевые заметки рыцаря Рюи Гонсалеса де Клавихо, который описал прибытие посольства к пышному двору Тимура. Город поразил рыцаря, покорил, пленил его: «Столько здесь садов и виноградников, что, когда подъезжаешь к городу, – записал он, – видишь точно лес из высоких деревьев и посреди него сам город».

«Посольство, – писал де Клавихо, – вступило в удивительный город, неповторимый, не сравнимый ни с каким другим городом. Железный хромец Тимур, завоевав полмира, согнал в новую столицу рабов – художников, архитекторов, каменщиков, резчиков по дереву, ювелиров… Власть Тимура была велика, могущество – необъятно, гордыня – необузданна. Деревни вокруг Самарканда обрели по его воле новые имена. Отныне звались они так: Багдад, Каир, Дамаск – величайшие города мира должны были казаться деревнями по сравнению со столицей Тимура».

Далее летописец посольства вспоминал, что над Самаркандом висела пыль строительства: стояли в лесах мавзолеи Шахи-Зинда, вереницы рабов несли кирпич для стен мечети Биби-Ханым, искусные хорезмские мастера клали плитку на великолепном Регистане. Город был охристым, а голубые и синие изразцы мечетей и квадраты прудов-хаузов казались кусочками неба, брошенными на желтую землю. Вокруг шумели тринадцать садов – широкое зеленое кольцо. Самый большой из них – Баги-Джехан – был настолько обширен, что, уверял де Клавихо, однажды лошадь архитектора заблудилась там, и нашли ее только через месяц.

Столь яркие картины, увы, не предстали перед взором Масуда. Ибо он увидел Самарканд-Согдиану уже после смерти Тимура. Увидел не столицу надменного царя, а прибежище красоты, опору великого искусства, увидел его удивительную гармонию.

– Воистину, – сказал Масуд, – нет города прекрасней, чем Самарканд, ибо, насладившись его красотой, запомнив каждый лучик солнца на бирюзово-зеленых и темно-синих изразцах, начинаешь ценить красоту всего вокруг.

– Воистину так, – с некоторым удивлением ответил юноше предводитель каравана, совсем молодой, но весьма уверенный в себе Надир ас-Саф. – Ты, должно быть, много раз бывал в этом великом городе…

– Нет, почтенный, я видел его лишь однажды. Но красота Регистана, стройные минареты и великолепная гармония навсегда остались в моем сердце.

– Понимаю, – кивнул Надир. – Ибо прекрасное, даже увиденное мельком, запоминается навсегда… Преображается в жемчужину твоей души, да позволено мне, ничтожному, сделать такое сравнение.

– Воистину, ты поэт, уважаемый, – усмехнулся Масуд.

– Должно быть, где-то в глубине души. Ибо я вожу караваны теми же тропами, какими ходили великий Искендер Двурогий и железный хромец Тимур – цари прекрасной страны Куш, обретшие великую славу, но коварством человеческой природы и памяти потерявшие свои имена. Каждый камень здесь видел больше, чем по плечу увидеть даже сотне странников. И потому я преклоняюсь перед теми местами, по которым вожу свои караваны.