Масуду, пусть и юному, но уже достаточно мудрому, чтобы ценить жизнь человеческую превыше всего остального, вспомнилась давняя сказка-притча, которую ему, совсем еще малышу, рассказывала когда-то Зухра – его добрая матушка и усердная нянька.

– Как-то раз по пыльной дороге шли двое – человек и лев. И спорил человек со львом, кто всех сильнее. Когда лев, выслушав человека, стал приводить веские доказательства своей силы, человек поднял взор и увидел статую. Она изображала юношу, сжимающего горло льва. Человек громко рассмеялся и обратил внимание своего спутника на статую. На это лев ему сказал: «Если бы среди львов были художники и ваятели, то на этом месте стояла бы статуя льва, сжимающего горло человека». Лев, несомненно, был прав, потому что каждый смотрит на вещи со своей точки зрения.

Маленький Масуд удивленно посмотрел на няньку.

– Скажи мне, добрая моя Зухра, разве везде справедлив этот закон?

Та в ответ кивнула:

– Вспомни своего отца и свою матушку: оба они считают себя правыми. И в какой-то мере оба судят справедливо, ибо каждому из живых под этим небом дарована своя мера.

Сейчас Масуд не мог не согласиться со словами кормилицы.

– И это, несомненно, так: о чем бы ни шла речь, пусть даже о князьях и магараджах, ибо тот, кто мечтает о власти, не ценит ничего кругом. Тот же, кто ценит каждый миг быстротекущих дней, к власти равнодушен.

Масуд не заметил, что говорит вслух. Более того, он продолжал размышлять и взвешивать, куда же направить свои стопы: к восходу, согласно повелению отца, или к полудню, пусть даже кипящему в огне междоусобиц. Размышления молодого купца, достаточно громкие, прервал мудрый караванщик Надир:

– Мне странны твои колебания, уважаемый. Почему ты решил выбрать что-то одно? Разве твой жизненный путь столь короток? Разве не лежат перед тобой десятки и десятки лет? Ведь ты движим сейчас лишь двумя соображениями: попыткой найти самого себя, утвердившись в собственных пристрастиях и умениях, и повелением твоего отца, указавшего тебе лишь, прости меня, юноша, географическую цель странствия. Полагаю, никто не ждет тебя дома к первому дню Рамадана, верно?

Масуд заулыбался, ибо первый день Рамадана наступал послезавтра.

– Воистину, это так, достойный караван-баши. Никто не ждет меня к первому дню ни этого Рамадана, ни любого другого праздника, дарованного нам Аллахом щедрым и милосердным.

– Так отчего же ты колеблешься? Ступай сначала к восходу. Избери новый караван и отправляйся в неведомые земли. А как насмотришься на чудеса иных мест, насладишься вкусами иных кушаний, познаешь дружбу и верования неведомых пока тебе людей, поверни на полудень.

– Но так я могу странствовать до самого последнего дня своей жизни, ибо мир столь многообразен!

– Ты прав, юный путешественник, мир бесконечен и бесконечно прекрасен, равно как и бесконечно ужасен… – Тут по губам Надира скользнула улыбка: он вспомнил только что услышанную притчу о точке зрения. – Ты перестанешь метаться в поисках только тогда, когда твое сердце остановит тебя. Не ведаю я, как это случится, ибо судьбы всех нас в руках одного лишь Аллаха всемилостивого, однако знаю: в тот день, когда ты поймешь, что этот дом – твой дом, эта женщина – твоя судьба, а этот город – место, где бы ты хотел провести всю свою жизнь, твои странствия закончатся.

– Но ты же странствуешь по сию пору, достойнейший…

В голосе Масуда смешались удивление и утверждение.

– О нет, мой друг. Некогда я, как ты сейчас, отправился, ведомый собственным неукротимым любопытством. Мир предстал передо мной огромным, как океан, и пестрым, как цыганская юбка. Я приобрел десятки умений и думал, что поседею прежде, чем вернусь к отчему порогу. Однако Аллах всесильный судил иначе, и у далеких закатных берегов нашел я ту, что стала моей женой и моей судьбой. Ее я устроил в отчем доме и понял, что семья для меня – незыблемая святыня. Понял я и то, что ради них, моих детей и жены, могу не пересечь, но свернуть любые горы…

– Твоя семья? Так ты женат?!

– О да, мальчик, и счастлив этим.

– Однако, прости меня, уважаемый, но ты же всегда в пути… Должно быть, беда случилась с твоей семьей.

Лицо Надира озарила улыбка. Он покачал изрядно запыленной чалмой.

– Нет, мой глупый молодой друг. С моей семьей, да хранит ее Аллах всесильный сто раз по сто лет, не стряслось никакой беды. И я всегда возвращаюсь к своему порогу, зная, что жена моя, прекраснейшая из женщин, ждет меня, что встречу я за своим дувалом подросших деток… И одна мысль об этом заставляет меня идти спорым шагом, предчувствовать происки врагов, уклоняться от стихийных бедствий и избегать колдунов и колдовства. Я не имею права ошибиться, ибо, погибнув, как оправдаю доверие, которым одаряет меня моя добрая жена, мать моих детей и свет моей жизни?

Масуд кивнул, однако в душу его закралась более чем дурная, греховная мысль: «Должно быть, жене твоей недурно и без тебя… Как и тебе, быть может, есть с кем разделить одиночество по дороге домой». Однако вслух мудрый юноша этого не произнес, ибо кто он такой, чтобы выносить суждение о судьбе и поведении другого человека?

Усталые верблюды наконец обрели покой в тени навеса. Тяжелые сундуки и мешки нашли своих хозяев и упокоились в кладовых и под ложами купцов. Для Масуда настал миг выбора. И юноша его сделал.

Он решил во всем положиться на судьбу: избрать для странствия путь в ту страну, уроженцем которой окажется его собеседник здесь, в гостеприимной тени придорожной корчмы. Целое облако незнакомых, но аппетитных запахов окатило Масуда, десятки голосов на миг оглушили юношу.

И тут Масуд вспомнил о факире и тихой чайной, где обрел он умение более чем странное, но невероятно нужное для странника и купца. Тихий голос факира как бы вновь зазвучал в голове юноши. Масуд прикрыл глаза и постарался вспомнить все, что увидел он здесь, в зале корчмы и по дороге к ней. Впервые за все время странствия ему нужно было не просто вспомнить, а что-то выбрать, ибо ранее его вела наезженная тропа. Теперь же впереди лежала добрая сотня троп и все они равно сильно манили его к себе.

Яркие картины мелькали перед юношей: старики, о возрасте которых говорили морщины, но не походка, в изумительно расшитых шелковых одеяниях; запахи, кружащие голову и не похожие ни на что из ранее слышанного; пение птиц, чьи голоса столь же мало были известны уху приезжего… Однако ничего не останавливало на себе внимания.

Но тут чуткое ухо Масуда расслышало странную фразу. «Пещера тысячи Будд…» Конечно, Масуд, весьма ученый юноша, знал об учении Будды, просветленного принца Сиддхартхи Гаутамы. Знал о его судьбе, читал о том, как почитают путь, указанный сыном правителя королевства Шакья. Однако «тысяча Будд» – воистину что-то более чем непонятное, ранее невиданное. Можно себе представить огромный зал или поле, уставленное статуями. Но пещера…

– Должно быть, немало труда пришлось приложить, дабы затащить в недра земли целую тысячу статуй…