— Слушаю тебя, — сказал он. — Чем обязан?

Толстой остался стоять и помедлил с ответом.

— Сергей Лаврентьевич, — наконец произнёс он, — это я хотел спросить вас, чем обязан своей участью.

— Участью?! О чём ты?

— Об этом! — Толстой ударил себя кулаком в широкую грудь, обтянутую мундиром Преображенского полка. — Вы знали мечты мои! Знали, что по выпуске из Корпуса ждал я производства в мичманы, чтобы тотчас попасть на любое судно. Ведь если и было в целом свете место, где я хотел оказаться, то это — Америка!

Львов усмехнулся.

— А-а… Так вот, значит, почему ты — Американец?!

— Да! Но теперь не видать мне Америки, и моря никакого не видать, — с горечью заговорил граф, — ибо вашею волей сделался я пехотинцем, сижу в казарме посреди Петербурга, и гнить мне там…

— Попридержи язык, любезный! — прикрикнул князь. Толстой от неожиданности осёкся, а Львов снизил тон и продолжал уже спокойно, но без тени улыбки: — Преображенский полк — это начало российского войска, его история, душа и гордость. Оказаться лейб-гвардии преображенцем — великая честь, которой удостаивают лишь лучших. Все государи и государыни наши, начиная с великого Петра и до нынешнего Александра Павловича, были шефами полка. Ты говоришь про горькую участь?! Об эдакой участи кто только не мечтает! Мне пришлось хорошенько просить за тебя графа Татищева Николая Алексеевича, который уважил по старой памяти, и потом ещё командира полка увещевать, родственника твоего. Да и то согласились они, только когда узнали, как спас ты меня с Гарнереном… Америка! Да что ты о ней знаешь?

— Всё, что в книгах прочесть можно было, — ответил смущённо граф, не ожидавший такой отповеди.

Оказывается, в судьбе его принял участие сам генерал от инфантерии Татищев — легендарный воин и авторитет непререкаемый! А столичный военный губернатор, генерал-лейтенант Пётр Александрович Толстой, на днях был назначен командиром Преображенского полка и в самом деле доводился Фёдору Ивановичу дальним родственником — седьмая вода на киселе: он происходил не из старшей, а из младшей графской ветви Толстых…

— Садись, — велел генерал, — и послушай то, чего не в каждой книге сыщешь.

Теперь уже Толстой сидел на скамье, а Львов по-учительски расхаживал перед ним. С давних пор славился Сергей Лаврентьевич прекрасным рассказчиком, за что — помимо воинской доблести — особо отмечен был ещё Потёмкиным.

Князь поведал своему молодому другу, что Америка — вовсе не рай, о котором только мечтать можно. Начать с того, что Америк даже в самой Северной Америке не одна, а две. Первая — это недавно соединившиеся Штаты, которые в долгой войне завоевали независимость от Англии, а к ним ещё испанские и французские территории, из-за которых по сию пору грызутся в Европе…

…а есть вторая Америка — русская. Это острова Кáдьяк, Ситка и другие, где российские поселенцы обжились и потеснили индейцев-тлинкитов.

— Знаю, тлинкитов ещё кóлюжами называют, — вставил Толстой, — за то, что в губе колышек такой специальный носят.

Князь одобрительно кивнул и продолжил. Ещё есть русское тихоокеанское побережье Аляски и Алеутские острова. Свирепые туземные племена налётами то и дело жгут русские форты. Монахи открывают духовные миссии — индейцы их грабят и выпускают монахам кишки, а российских солдат и купцов убивают зверски. Когда-то, чтобы получить премию за убитых индейцев, европейцы стали снимать с них скальпы в доказательство смерти врага.

Краснокожие переняли жуткий обычай: теперь они вовсю скальпируют бледнолицых. Не так давно в Русской Америке построен был корабль «Святой Дмитрий» — индейцы сожгли его где-то возле острова Умнак, вырезали команду и скальпы унесли с собой.

Само собой, поселенцы из России вполне могли бы договориться с туземными племенами о мирном соседстве, говорил князь. Но русские — кость в горле для британцев и тех белых, что стали называть себя американцами. Они-то и подзуживают колюжей! Британцы вчерашние и сегодняшние даже во сне видят, как бы освоенные территории прибрать к рукам, а главное — загрести под себя всю тамошнюю торговлю пушниной. Это же золотое дно!

Был бы в тех краях российский флот, были бы военные гарнизоны, говорил князь, — другое дело. Тогда была бы возможность по морю снабжать Русскую Америку всем необходимым, доставлять людей и товары, а обратно вывозить меха. Встала бы Российская империя в Америке так же крепко и уверенно, как стоит сейчас в Европе…

Толстой, сверкая глазами, вскочил со скамьи.

— Вот поэтому моё место — там, а не здесь! — заявил он. — Сергей Лаврентьевич, воля ваша, но не могу я сидеть в Петербурге, когда настоящая жизнь — за десять тысяч вёрст отсюда!

— Вёрст, может, и поболе, смотря как считать, — рассудительно заметил князь. — Однако первое дело для русского офицера, господин гвардии поручик, это не в драку лезть, а соблюдать воинскую дисциплину. Родину защищать надобно не там, где хочется, а там, куда служба поставила.

Львов поглядел на поникшего молодца, сжалился и добавил:

— Что же до страсти твоей к Америке, туда скоро отправляется морская экспедиция. Ты о прожекте кругосветного похода капитан-лейтенанта Крузенштерна не слыхал?.. Этот Крузенштерн докладывать будет в заседании Морского комитета. Что, Фёдор Иванович, не желаешь ли послушать?

Ответ был известен князю заранее.

Среди табора в свете множества факелов плескалось волнами пёстрое море расписных платков и складчатых юбок. Каблучки сыпали дробью по доскам настила, нарочно устроенного у края парка для раздольного цыганского танца. В бешеном ритме заходились гитары и бубны.

Нарышкин остался в доме, и Резанов — единственный зритель этого буйства красок и музыки — возлежал на груде подушек, утопая в коврах и кутая ноги в медвежий полог. Жалеть о поездке в табор не приходилось: игнаты и хариты сумели прогнать хандру дорогого гостя. Своё дело сделала добрая рюмка водки, поднесённая Николаю Петровичу тотчас по приезде, и ещё несколько выпитых за обедом. На сердце полегчало, а по телу разлилась томная нега.

Цыганки змеиными движениями рук плели воздушные узоры, ворожили и манили броситься в жаркие объятия. Но не их ждал Резанов, не о них теперь грезил.

В жизни у Николая Петровича важнейшие повороты связаны были с женщинами. Коротать бы ему незавидный век обедневшего дворянина на постылой службе в полку, но внимание стареющей императрицы к шестнадцатилетнему красавчику вмиг сделало ему карьеру. Тогдашние фавориты почли за благо отдалить его от Екатерины, однако и место в отдалении нашлось стоящее, и таланты Резанова пригодились.

Николай Петрович достойно зарекомендовал себя в канцелярии графа Чернышова, откуда переведён был начальствовать канцелярией к Гавриле Романовичу Державину. Он снова оказался при дворе — и снова Екатерина, не растерявшая женского пыла даже под конец жизни, возжелала обратить на Резанова свою благосклонность. Тут уже последний фаворит её, Платон Зубов, поспешил убрать конкурента куда подальше.