«Вынос знамени» представлял собой строго регламентированную театрализованную постановку.

Мне, как знаменосцу, полагался конвой: передо мной вышагивал направляющий, а за мной – замыкающий. Сейчас я могу уже ошибаться в терминологии. Одним словом, один школьник шел впереди и один сзади, чтобы я не убежал, наверное. Втроем, кортежем, мы вносили знамя на место сборища.

Я прослужил знаменосцем несколько месяцев. Все шло идеально. Пока школьные функционеры не решили заменить мне кортеж.

Дело в том, что поначалу меня сопровождали исключительно мальчики. Их выбирали из самых достойных учеников. Но как-то раз на очередной линейке какой-то бонза из министерства образования, взглянув на нашу процессию, сказал: «А как же Терешкова?» В те годы с птичьего партийного умели переводить молниеносно. Реплика начальника означала, что в конвой необходимо добавить девочек.

Так в результате этой сексуальной революции, которая прошла, как и полагается революции, под руководством партии, в группу знаменосцев добавили девочек. От души так добавили, чтобы не мелочиться перед глыбой высочайшего указания, сразу двух. То есть одну девочку впереди меня, а другую позади.

Причем это сделали скоропостижно, прямо накануне очередного торжества. Торжество проходило в актовом зале школы. Нам даже не дали времени порепетировать в новом составе. А раньше давали, да. Были репетиции. Фееричные репетиции выноса флага, тот еще Антонен Арто.

Работали с колес, что называется.

Большой сложности процесс не представлял. Нужно было войти в двери актового зала, продефилировать по нему метров десять и остановиться по центру. И потом стоять, стараясь не заснуть от величия всего происходящего. Единственная трудность во всей процедуре – проход в двери зала. От знаменосца требовалось немного опустить знамя вниз, чтобы не зацепить высоким древком дверной косяк сверху. Всего и делов-то, как говорил профессор Хансен в «Осеннем марафоне».

То мероприятие было, как всегда, страшно торжественное, жутко ответственное и, возможно, даже в чем-то перевыборное. Школьники послушно сунули мытые шеи в петли красных галстуков и застыли в почетном строю. На торжестве присутствовал начальственный бонза, тот самый, который потребовал от нас Терешкову.

Мы, группа знаменосцев, вишенка на идеологическом торте, стояли перед закрытыми дверями у входа в актовый зал, ожидая команды.

Я делал это десятки раз. Я был профи.

И тем не менее мое сердце отчаянно колотилось. От волнения. От волнения школьной юбки на девочке впереди меня.

Это было то самое наше нововведение – девочки в кортеже. Одна впереди, другая позади. Обе – старшеклассницы, мне на погибель.

И у той, что впереди, на сквозняке волновалась ткань на юбке. Как желтеющая нива в стихотворении Лермонтова. А юбка была так коротка. А девочка была так хороша.

Так хороша, что у меня внутри сразу набухли почки. Не те физические, которые набухают от пива. А те невидимые, набухающие от эликсиров покрепче.

Древко знамени хрустело в моих руках. Или это хрустели фаланги пальцев. Я вцепился в знамя, чтобы меня не унесло вихрем. Вихрем полового созревания, которое началось у меня именно в тот момент, как я сейчас предполагаю.

Одним словом, если опустить лирику, я не мог оторвать взгляда от той старшеклассницы передо мной, в частности, от ее юбки. Я даже почувствовал, как начал сильно косить правым глазом.

И в этот момент нам дали долгожданный сигнал, и двери распахнулись.

Морковка передо мной сделала шаг вперед, а вслед за ней и я, ее красноглазый кролик.

Конечно, я забыл опустить знамя, проходя через дверной проем…

Мы торжественно вошли в актовый зал под барабанную дробь. Древко зацепилось сверху за дверной косяк, и знамя рухнуло на девочку сзади.

От неожиданности она упала. Я этого не увидел – лишь услышал за спиной грохот.

Зашибив девочку сзади, знамя легло мне на плечо параллельно полу.

По инерции я прошел еще несколько метров, пока находящийся в стрессе мозг обрабатывал информацию о звуке грохота.

Наконец, догадавшись обо всем, я экстренно остановился и зачем-то по привычке исполнил два шага на месте, как делают все кошерные знаменосцы при остановке, хотя в той ситуации это было определенно лишним и даже немного вызывающим. Остановившись, я сообразил шикнуть красавице спереди, и она тоже немедленно застыла на месте как вкопанная.

В таком положении, со знаменем, лежащим на моем плече параллельно полу, я инстинктивно развернулся на сто восемьдесят градусов, чтобы выяснить судьбу упавшей девочки…

Дальнейшее напоминало фильмы с Джетом Ли про Шаолинь. В одном из них он демонстрирует технику работы с шестом. Шест – это мощное боевое оружие, если умело с ним обращаться. Об этом не понаслышке знают мастера восточных единоборств и стриптизерши.

Когда я инстинктивно развернулся на сто восемьдесят градусов со знаменем на плече параллельно полу, я случайным образом исполнил Джета Ли из фильмов про Шаолинь. Металлической звездой на кончике знамени-шеста со звездой я прицельно попал красавице в юбке с разворота прямо в голову. Она могла бы избежать своей участи, бедняжка, если бы не послушалась моего шиканья за своей спиной и продолжила движение. Своим шипением я словно пригласил ее на казнь…

А во лбу звезда горит – это только для сказочной царевны хорошо. Ясное дело, что красавица в юбке тоже рухнула как подкошенная.

И вот он, ваш выход, товарищ Гоцман.

Потому как – картина маслом, и лучше уже не скажешь.

Я стоял над бездыханными телами юных амазонок с карающим знаменем наперевес. Ну, может, и не совсем бездыханными. По правде говоря, какое-то шевеление на полу подо мной было. Президиум сидел весь красный, в правильной пролетарской палитре, а партийный бонза – и вовсе багровый: наш перформанс даже отдаленно не напоминал Терешкову.

Крепкие комсомольцы сгребли нас троих в охапку и вынесли из зала. Директор лично подхватил выпавшее из моих рук знамя и понес его дальше в светлое будущее, в конце которого грозно маячил багровый бонза. К директору попытался пристроиться трудовик, чтобы изобразить хоть какое-то подобие почетного эскорта, но тот его отогнал. Трудовик был, как всегда, в своем засаленном халате – не лучшая альтернатива старшеклассницам.

На следующий день меня разжаловали. Лишили всех должностей. Хорошо хоть, что не подвергли гражданской казни и не стали ломать знамя над моей головой. Видимо, резонно решили, что от этого знамени уже и так пострадало достаточное количество черепов. Мне не оставили даже должности цветовода. К тому моменту ее упразднили, так как прожорливый одноклассник окончательно сжевал все цветы.

Вот тогда-то я и похоронил в себе Ленина: зачем мне истукан, карающий за чистую юношескую любовь.