Я женился и был счастлив. По вечерам я работал в «Таймс», а по утрам — над третьей по счету книгой. Сейчас, когда я пишу, на бумаге остается только скелет романа, а чтобы он оброс мясом, я что‑нибудь добавляю или меняю, но в те дни переделывать означало сокращать, сокращать и сокращать. Из‑за любви к поэтам — метафизикам я сильно увлекался преувеличенными сравнениями, и моя жена научилась мастерски их вылавливать. Одно, где кто‑то или что‑то в тихом сассекском пейзаже было уподоблено припавшему к ветке леопарду, дало название всем остальным, и мы с женой ежедневно отстреливали у меня в рукописи по нескольку леопардов. Прошло много лет, прежде чем я усмирил этих хищников, но до сих пор слышу иногда их рычание.

Зимним утром 1928 года я лежал в постели с гриппом и слушал, как жена моет на кухне посуду после завтрака. Десятью днями раньше я отправил рукописи романа в «Хайнеманн» и «Бодаи хэд» и приготовился ждать. (В прошлый раз я ждал отказа девять месяцев.) Должен сказать, что неопределенность скрашивает жизнь куда лучше, чем сознание провала. В гостиной зазвонил телефон, и вошедшая ко мне жена сказала: «Тебя просит какой‑то Эванс».

«Не знаю я никакого Эванса, — ответная, — скажи, что я болен и не встаю». И тут до меня дошло, что Эванс — это директор «Хайнеманна». Я едва успел выхватить трубку из рук жены.

«Я прочитал ваш роман, — сказал он. — Мы хотим его напечатать. Не могли бы вы заехать ко мне часов в одиннадцать?» В ту же секунду мой грипп прошел.

Ничто в жизни писателя не может сравниться с моментом, когда он впервые слышит, что его книгу собираются издавать. Это миг триумфа, не омраченный никакими сомнениями. Поднимаясь по ступеням элегантного особняка восемнадцатого века на Грейт — Рассел — стрит, я не подозревал, что впереди у меня десять лет неудач и разочарований.

Чарлз Эванс был замечательным издателем. Лысый, сухощавый, он напоминал семейного адвоката, исхудавшего от забот, но адвоката, принявшего чрезмерную дозу какого‑то витамина бодрости. Все, начиная от тыканья пальцем в кнопку звонка и кончая рукопожатиями, он совершал рывками. Наверное, у меня началось осложнение после гриппа, потому что мне казалось, что вслед за мной в кабинет сейчас же должны войти легендарные хайнеманновские авторы: мистер Голсуорси, мистер Джон Мэйсфилд, мистер Моэм, мистер Джордж Мур, мистер Джозеф Хергесхаймер. Я сидел на кончике стула, готовый вскочить при их появлении. Бородатый дух Конрада разгуливал с дождем по крыше.

Я приготовился выслушать обязательное, с моей точки зрения, вступление («Вы понимаете, что первая книга — это риск, мы не можем обещать вам большого гонорара»), но Эванс говорил с начинающими авторами иначе. Как осторожному письму он предпочел прямой телефонный звонок, так и теперь он отбросил обычные в таких случаях оговорки.

«Никакой издатель, — сказал он, — не может гарантировать успеха, и все же мы надеемся…» Он предложил мне для начала двенадцать с половиной процентов потиражных, дал пятьдесят фунтов аванса и посоветовал нанять агента, который ведал бы моими переизданиями… Я вышел на Грейт — Рассел — стрит как в тумане. До сих пор мои мечты не шли дальше письма, в котором роман пообещали бы напечатать, а теперь мой издатель (как гордо звучит — мой издатель!) говорил мне, что верит в успех.

И он оказался прав. Роман разошелся общим тиражом восемь тысяч экземпляров, что менее всего подготовило меня к неудачам, которые последовали потом. Опьяненный успехом, я не поверил бы, что успех — дело медленное, а не скорое и что через десять лет, когда я напишу свой десятый роман, «Сила и слава», издатель рискнет напечатать только три с половиной тысячи экземпляров — всего на тысячу больше начального тиража моего первого романа.

«Человек внутри» — книга очень молодая и очень сентиментальная. Сегодня я не нахожу в ней смысла и не понимаю, почему на ее долю выпал успех. Эта книга — из разряда тех, которые мне никогда особенно не нравились, — написана совершенно чужим мне человеком, и когда мой дядя Эппи (тот самый богач из Бразилии) сказал: «Написать такую книгу мог только Грин», он сильно меня озадачил. Я представил себе своих родителей, бесчисленных теток, дядьев, двоюродных сестер и братьев, которые съезжались на Рождество, и двух неизвестных мне пра — Гринов: священника, измученного сознанием собственной вины, и грустного владельца плантаций, умершего от тропической лихорадки в Сент — Киттсе, — а потом вспомнил свой роман, где речь шла о преследуемом человеке, контрабанде, убийстве и самоубийстве, и задумался. Что же имел в виду дядя Эппи? Я думаю об этом до сих пор.

7

Уйти из «Таймс» было еще труднее, чем туда устроиться. Через несколько месяцев после публикации «Человека внутри», когда я сражался с новым романом — «Имя действия» (хорошим в нем было только название, подсказанное мне Клеменсом Дейном), я стал на путь прямого вымогательства и написал Чарлзу Эвансу письмо. Я говорил, что должен сделать выбор между «Таймс» и работой над романом: совмещать одно с другим я больше не мог. В ответ он написал, что согласен, если я уйду с работы, платить мне пополам с американским издателем шестьсот фунтов в год в течение трех лет при условии, что я напишу три романа. Я с радостью согласился, однако проблема «Таймс» оставалась. Ко мне там прекрасно относились, и я не мог просто написать заявление об уходе и уйти. Я посоветовался с Джоном Андерсоном, и он долго уговаривал меня не делать глупостей. По его словам, у меня было блестящее будущее. Если бы я набрался терпения, то через несколько лет — кто знает? — мог бы возглавить отдел писем. Уже сейчас, когда редактор этого отдела уезжал в отпуск, я имел честь замещать его и общался непосредственно с Джеффри Доусоном — самим главным редактором. Каждый день в четыре часа я приносил ему письма, казавшиеся мне интересными, и мы решали, какое из них сделать ключевым. Эти маленькие совещания придавали мне вес в собственных глазах, особенно если удавалось отстоять свое мнение.

Когда Андерсон понял, что я твердо намерен уйти, он согласился отпустить меня, но потребовал, чтобы я сначала переговорил с главным редактором, и тут главный редактор сделался неуловим. Я даже заподозрил, что Андерсон предупредил его о моем намерении. Если я просил его принять меня, он неизменно бывал занят, если я заходил к нему в кабинет, тот был пуст или там сидел кто‑то важный. Через несколько недель я все‑таки поймал его, отчетливо сознавая, что нарушаю правила хорошего тона (как если бы к смокингу надел яркий галстук), потому что к тому времени мне уже стало казаться, что после недоброй памяти времен лорда Нортклиффа младшие редакторы никогда не уходили из «Таймс» добровольно и их никогда не увольняли. Доусон был человек светский. Когда я наконец загнал его в угол, он, опередив меня, сказал, что прекрасно все понимает. Я написал роман — миссис Доусон брала его из библиотеки! — он поздравляет меня с успехом, но почему бы мне не писать в свободное от работы время? «Таймс» не имеет ничего против, заверил меня он. Мистер Чарлз Мариот, искусствовед, жил так многие годы, и даже театральный критик, мистер Чарлз Морган, сумел опубликовать несколько книг. Под занавес Доусон намекнул, что не прочь поручать мне готовить иногда передовицы! И если решение мое непреклонно, я совершаю серьезную, непоправимую ошибку.