– У меня и без того жизнь не сахар, Ципи. А ты так говоришь, словно мы снимаем скальпы с бедных сирот!

– Девочка-подросток, – говорит Ципи, – у нее есть все, что нужно для счастья. Кроме подержанного скутера, который родители отказываются ей купить, и мальчика, по которому она сохнет, а он живет далеко, за озером.

– Снова начиталась романтических историй, Ципи. Небось спрятала под кроватью очередной женский роман, не отпирайся!

Окна приемной выходят во двор-колодец. Ковер на полу, стены покрашены, а перед высокими окнами – пара удобных кресел. Еще есть высокие табуреты и стойка, а на стойке – зеркала, одно на посеребренной подставке и еще несколько самых разных карманных, которыми Рухама не очень дорожит, но заказчики пусть думают иначе.

Рухаме трудно соответствовать стандартам самого помещения. Ей вольготней в смежной мастерской, на цементном, засыпанном волосами полу.

Нава Клейн сидит в мягком кресле у окна. Ципи – на высоком табурете, ноги примостила на перекладине. Рухама стоит – это скрадывает полноту, платье ниспадает с груди, скрывает. Последние лет пять-шесть она при Наве Клейн ни разу не присела.

Вся задняя стена увешана фотографиями в рамочках: парики на пенопластовых головах. Нава указывает на один из них.

– Третий здесь, – говорит она, – это, должно быть, Авивы Зусман. – Работу Рухамы сразу отличишь, ее парики на половине местных красуются. – Это ведь Авивины волосы, я угадала?

– Давай не будем, – говорит Ципи.

Состроив гримасу, Нава переключается на Рухаму.

– Встретила твою старшую, – говорит она. – Настоящая красавица, и худышка притом. Я сразу вспомнила тебя в ее возрасте. Ты была такая эффектная. – Нава вздыхает и кивком головы указывает на Ципи, словно та не участвует в разговоре взрослых. – Только Ципи не меняется, все так же кости из-под юбки торчат. Нам же, потрепанным старушкам, ничего не остается, как прикрываться красотой своих дочек.

Нава качает головой.

– Как тебе это удается, Ципи? Нашла в Бруклине фонтан вечной юности?

Ципи краснеет. Рухаме хочется плакать. С каждым комплиментом, который делает эта женщина, в воздух взмывает столько колючих спор – как пушинок у одуванчика. Ципи классно выглядит, потому что бесплодна. Фигура у нее осталась прежней, потому что у нее лоно с каменными стенками. А Рухама – мать и гордится этим. Шесть замечательных детей, и каждый – повод для гордости.

– У меня в следующий четверг встреча с Кендо из «Кендо Келлера», – говорит Нава. – Он взялся меня консультировать. А потом, естественно, сделает парик. Не ты, Ципи. Ты – талант. Блестящий стилист. Лучший шейтлмахер[40]. Но все же не Мэдисон-авеню. Просто мне хочется в этом году выглядеть более современно. Суетность, конечно.

В этот вечер перед зеркалом Рухама умывается, трет изо всех сил лицо, смывая макияж, – удаляет тон, въевшийся как наждак в складочки кожи.

Когда-то она была самой хорошенькой из них, куда миловиднее Ципи и Навы. Они втроем, бывало, вместе играли у Ципи. Примеряли наряды и мечтали о замужестве – как выйдут за блестящих талмудистов, приехавших из Иерусалима, за прекрасных принцев, которые будут сидеть, углубившись в науку, а евреи со всего мира будут стекаться к ним за мудрым речением, советом, благословением и целовать им руку в знак благодарности.

И действительно, они стекаются со всего мира. Но не к ее мужу, не к Шломи. Они едут на другой конец земного шара, чтобы встретиться с Рухамой, потому что стали заложниками собственной скромности, а так хочется вернуть хотя бы иллюзию ветра в волосах, эту простую радость.

Менуха, младшая, плещется в ванне возле Рухамы. Потише, просит она Менуху, когда та визжит. У них такая игра: смывая макияж, Рухама называет малышке разные части тела, проверяя, где та потерла, а где нет. «Ушки? – говорит она. – Локти? Пупочек. Пальчики на ногах».

Шломи уже вернулся после штудий и шумит на кухне. Хлопают дверцы шкафов. Брякает кастрюля, выставленная на стол, звякает сковородка, приземлившись на конфорку. Новые правила в ее доме. Шестеро детей, и впервые за много лет никого из них днем нет дома. Менуха в первом классе, а Шира, старшая, в десятом. В кои-то веки Рухама может спокойно поработать, и от этого хочется еще больше независимости. Она придумала для Шломи элементарные дела по хозяйству. Теперь он сам должен разогреть себе ужин и вымыть за собой посуду, а заодно и прочие стаканы и ложки, скапливающиеся в раковине после того, как дети поедят вечером. А он устраивает из этого цирк.

Медленно снимать макияж, глядеть на себя в зеркало и грустить – это все, что ей нужно. Шломи кричит ей из кухни, своими вопросами лишь подчеркивая свою беспомощность. «Где молочная губка?»; «Это мыло не годится!». Рухама не отвечает, ей наплевать, чем мыло ему не угодило. Он нарочно, чтобы ей досадить, делает ее кухню трефной. Постоянно кладет ножи и вилки для мяса в раковину для молочных продуктов[41].

– Где хоть одно сухое полотенце – посуду вытирать нечем? – взывает он.

Она орет так, что Менуха перестает плескаться, так и сидит, задрав ручонки. Рухама грозно кричит, рука застыла в воздухе: на пальцах капли крема.

– Протяни руку, – кричит она, – и выдвинь ящик для полотенец! – Она намазывает кремом подглазья. Он приятный, прохладный. – Как откроешь ящик, – кричит она, – нагнись и разуй глаза!

И ждет, что он спросит: а где в этом доме, в котором они живут вот уже шестнадцать лет, ящик для полотенец.

Когда приходит Луиза, они целуются и обнимаются. Луиза снимает перчатки, стягивает шелковый шарф. Ципи и Рухаме она очень нравится. Единственная их заказчица из светских, единственная, кто спускается по этим ступенькам в открытых блузках и элегантных, мужского покроя, брюках. Она напоминает Рухаме тех красивых дам, которые стоят в универмагах и брызгают вам на запястья духами.

У Луизы дочь их возраста, и все равно, на взгляд Рухамы, она кажется моложе Навы. Ее выдают только толстые, разбухшие вены на руках и чересчур аккуратная прическа. Луиза берет Рухаму под локоть, снова целует в щеку.

– Мне удалось, – говорит Луиза. – Я знаю, вы рассердитесь обе, но на самом деле ничего страшного. Я не осмелилась сказать мужу ни про парик, ни про деньги. – Луиза расстегивает сумочку. – Тридцатая годовщина свадьбы. Подарок Гарольда. Потрясающее ожерелье, он сам выбирал. Я его заложила. Продала.

– Не может быть, – говорит Ципи, а сама расплывается в блаженной улыбке. Она обожает тайны.

– Может, – говорит Луиза. – Труд должен быть оплачен.

– Кредит, – сухо замечает Рухама. – Я предлагала вам в кредит.

– Знаю, дорогая, знаю. Но так нечестно. Я пошла и заложила его, а Гарольду сказала, что сломался замок и я собираюсь заплатить за починку, но не хочу сообщать об этом страховщику. Страховка «вне местонахождения» ремонт не покрывает, а Гарольд ни за что не станет подделывать требование.