Шломи включает свою лампу. Трясет ее за плечо, перебивая ее ритм, мешает.

– Рухи, ты обещала.

– Ничего подобного.

– Все равно перестань. Это кощунство.

– Где это написано? Для мужчины – да. Для женщины, у которой семени как у магазинного винограда, это нормально. Спроси у своего ребе. Он тебе объяснит. Скажи ему, что делает твоя жена и дозволено ли это.

– Спросить у него? Да упаси Бог.

– Что бы тебе стать христианином, – говорит она. – Специалистом по запрету земных радостей.

– Боже мой, что ты такое говоришь!

Обернувшись к нему, она видит, что он зажал уши руками, как ребенок. Она глубже засовывает руки в промежность. Вся его страсть стиснута между этих ушей, думает она, и качается, качается, убаюкивает себя.

В данном случае выбора нет. Она уже явилась и ждет. Она хочет четыре парика к Песаху. Речь идет о двадцати тысячах долларов.

– Я не могу, Ципи. – Рухама сидит за письменным столом, занимается бухгалтерией. – Не могу встречаться с Навой сейчас. Я слишком ослабла для ее комплиментов. Своими похвалами она меня сегодня в могилу сведет, точно говорю.

– Я сказала ей, что у тебя Израиль на проводе.

– Скажи ей, что я уехала в город. Я правда поеду. Я меня дела есть.

– Ты вчера уже была в городе.

– И что с того? Что в этом такого особенного? Разве люди не ездят туда каждое утро? Машинисты подземки не водят составы через реку по десять раз на дню?

Нава сидит в кресле у окна. На ней костюм от Армани с юбкой до колен. Слишком короткой, вне всяких сомнений. У нее новые туфли и новая сумка – она поставила ее рядом на пол. Рухама не задерживается на них взглядом, чтобы Нава не слишком задавалась.

– Я тут как раз рассказывала Ципи, – начинает Нава и умолкает. – Что новенького в Израиле?

– Ничего, – говорит Рухама. – Дождь в Иерусалиме, – говорит она.

Нава ерзает, ставит новую сумку себе на колени. Рухама смотрит в окно.

– Я тут рассказывала Ципи, что Кендо – абсолютный гений. Отчасти стилист, отчасти философ. «Расскажите мне о лучшей, по вашему мнению, прическе, – сказал он. – Рассказывайте». И знаешь, Рухама, что я ему рассказала? Я вспомнила про день твоей свадьбы. Что ты первая вышла замуж и что у тебя была самая идеальная прическа, ты была и девушка и женщина, и набожная и дерзкая – и все это было в твоей прическе. И потом я рассказала ему, как ты остригла волосы перед свадьбой. Я плакала, и это были слезы радости и грусти. Радость от чуда бракосочетания и грусть по твоим утраченным волосам. До этого ты была такая красивая. Можно сказать, идеал.

– Спасибо, – говорит Рухама. Подходит к креслу рядом с Навой и опускается на низкое сиденье.

– И вот мы стали раскручивать эту нить, – говорит Нава, наклоняясь вперед. – В поисках идеальной меня. И нашли ее. И у нее оказались длинные волосы. Вот где реальная я, оказывается. Конечно, я не могу появиться на людях с длинными волосами. Начать с того, что это нескромно. А шокировать людей и вовсе не дело. «Ничего страшного», – говорит он. Истинный гений. «Четыре парика, – говорит он. – Одни и те же волосы, один и тот же цвет. Только длина разная. Мы сымитируем естественный процесс роста. Парик за париком». Таков его план. «Не спеша, – говорит он, – естественно. Один парик за другим, ради обретения свободы».

Нава уходит. Рухама по-прежнему в кресле, обмякла, руки-ноги раскинула.

– Я извиняюсь, – говорит Ципи. – Поезжай-ка в город. Я доделаю за тебя, что осталось на сегодня.

– Да ладно.

– Поезжай, – говорит Ципи. – Тебе надо проветриться.

На улице вечерние пробки. Джамаль выходит из киоска, накинув куртку горохового цвета. Рухама на углу листает журналы.

– Ночной сменщик здесь, – говорит Джамаль. Застегивает куртку. – Хорошего вечера.

– Вам тоже, – говорит Рухама.

– Новые журналы приходят завтра. Самое крайнее – послезавтра.

– Я постараюсь, – говорит она. Их беседу перебивает перестук и дребезжание тележки, которой не сразу и с большим трудом удается въехать на тротуар. На ней кадка с деревом, и это дерево, подталкиваемое беспечным водителем в одну сторону и вихляющим и дребезжащим колесом – в разные, пытается упасть на каждого из них по очереди.

– Чтоб ему, этому дереву, – говорит разносчик, проезжая мимо.

Рухама смотрит ему вслед, делает шаг, затем другой. Как загипнотизированная.

У него, безусловно, самые красивые волосы из всех, что ей доводилось видеть. Абсолютно послушные, абсолютно пышные. Целая грива кудрей цвета опаленного бамбука ниспадает до середины спины и заканчивается высокой ровной волной. Кудри отдельные, крупные и влажные, хорошей формы. Уникальная шевелюра. Она помешана на волосах и прекрасно это знает. Но не ее помешательство делает его волосы прекрасными, напротив, помешательство заставило ее обратить внимание на его волосы, когда ее чуть не пришибло шатающимся деревом.

– Какие волосы, – говорит Рухама Джамалю, кивая на парня.

– Чертовски милые, – говорит Джамаль. – Парик был бы что надо, а то.

– Хватило бы и на пяток париков, – говорит Рухама. Она не спускает глаз с дерева, которое покачивается над толпой. – У меня есть комната, где посетители ожидают заказа. Два широких кресла перед двумя высокими окнами. За окнами ничего интересного. – Она вручает журнал Джамалю. – Дерево посередине будет неплохо смотреться.

Рухама доходит за ним до джунглей на Двадцать восьмой улице, там дерево исчезает в недрах магазина, где по фасаду – сплошная стена тропической зелени. Лишь узенький проход посередине. Рухама заходит внутрь, и пара пичужек, вспорхнув с куста, устремляются к пустой клетке. Мужчина снимает дерево с тележки и с глухим стуком ставит на пол.

– Симпатичное дерево.

– Возврат, – отвечает он. – Дизайнер хотела апельсиновое дерево для приемной. Говорит, я не предупредил ее, что апельсины раньше лета не созреют.

У мужчины металлическая клепка в подбородке. Она ходит вверх-вниз, когда он говорит, и замирает, когда умолкает, – этакий постоянный знак пунктуации. Стальная точка под губой.

– Подержанных деревьев не бывает, – говорит он, – но я дам вам скидку, если пожелаете.

– Вы утром будете здесь?

– Я здесь каждое утро.

– Завтра я вернусь с деньгами.

Бомж клянчит доллар, когда Рухама выходит из подземки на Двадцать третьей. Обычно она подает, всегда подает, но у нее при себе вся наличность, в том числе и Луизин конверт с четырьмя тысячами. Утренняя суматоха только-только началась: не лучшее время открывать кошелек посреди улицы. Покрепче схватив сумочку, она направляется к газетному ларьку.

– Ладно, – кричит ей вслед бомж. – Я тебя прощаю, раз ты на сносях.